Елена Юрская - Чисто семейное убийство

— И что нам делать?

— Мы объединим наши усилия и проведем разведку. Выясним что почем. Если стены ломать будут, если канализацию поменяют всему подъезду — то пускай их… Даже если югославы. А то знаешь…

Галина Николаевна знала: время от времени в квартире у Анны Ивановны начинались канализационные войны. То ли шерсть от псов Ксении Васильевны, то ли модные прокладки Леночки — что-то забивало старые трубы, и дерьмо, как величавый Дунай, мерно разливалось по Анниной квартире. Впрочем, Галина Николаевна считала это справедливым наказанием за антиклерикальные настроения подруги. Как ни странно, выброс фекалий из унитаза приходился на дни больших религиозных праздников.

Галина Николаевна слушала соседку и явственно ощущала подвох. То ли у Анны в партии нарушилось кадровое равновесие, то ли угроза канализационного потопа делала ее столь сговорчивой. Во всяком случае, на дешевую приманку о югославской угрозе никто поддаваться не собирался, тем более что бригада оказалась на поверку местной, почти знакомой. Директора этой строительно-ремонтной фирмы Галина Николаевна помнила еще по горисполкому, куда ходила редко, как в театр, но метко — без выговора или очередного наказа в кратчайшие сроки очистить вверенную территорию от листьев (снега, талой воды, мусора) никогда не возвращалась. А приказы отдавал вот этот — с усами, длинным черным телефоном и суровой озабоченностью, которая всегда была присуща работникам коммунальной сферы. Ремонтники носили желтые спецовки, снабженные надписями «Мы наш, мы новый мир построим», но в целом мало чем отличались от сантехника дяди Пети. Так что Анна Ивановна вполне могла рассчитывать на ремонт или замену канализации. Она воспрянула духом и заняла наблюдательный пост на лавочке. Наибольшее доверие у вновь испеченной большевички вначале вызвали девочки сорока — сорока пяти лет, хохотушки и явно выпивохи, они-то и должны были войти в положение пенсионерки. Галина Николаевна сомневалась и предлагала более радикальные меры: устроить потоп на весь подъезд, чтобы люди поняли, какую гниль купили. Желательно, чтобы излияние фекалий совпало с приездом нового хозяина квартиры, которого пока вычислить не удавалось. Вскоре хохотушки перестали вызывать у Анны Ивановны доверие, и она наконец определила, что главный в бригаде — крупный, умеренно пьющий и подозрительно неразговорчивый мужчина, которого все называли Степанычем.

— Подожди, вот скоро стучать начнут, я видела вчера, машину какую-то занесли, — сообщила на очередных посиделках Галина Николаевна, имевшая важное преимущество перед подругой: ее окна выходили как раз во двор, и ей в общем-то не было надобности торчать целыми днями на лавке. — Стучать начнут — не обрадуешься. Никаких новых труб не захочешь.

— Ой, я узнавала, хорошие новые русские даже батареи по стояку меняют. А ты не завидуй. Может, и по твоему стояку кто-нибудь продаст. Та же Ксения со своими собаками.

Анна Ивановна прямо расцвела в предвкушении нового полезного знакомства. Из шкафа был извлечен кримпленовый костюмчик, оставленный на случай похорон или выхода на демонстрацию, волосы взбиты шпикулем, которым теперь почему-то стали подрезать случайных прохожих, на губах заиграла морковного колера помада фабрики «Дзинтарс», подаренная когда-то одним грузином за палку копченой колбасы. Анна Ивановна решила познакомиться со Степанычем и, не претендуя на высокое хозяйское внимание, здесь же на месте решить проблемы своей канализации. Галина настаивала на самом высоком покровительстве. Но что она понимала? Где ей, крысе конторской, знать, что все дела на свете решаются маленькими людьми за маленькие услуги. Цену Степанычу Анна Ивановна определила в бутылку армянского коньяка. Но подойти и просто так попросить не решалась.

Ремонтники работали уже целую неделю. В квартире было поразительно тихо. Никто не выносил мусор, лестничная площадка оставалась заплеванной, но не забеленной известкой, не слышно было также звуков камнедробильной машины, обходилось даже без мата, разве что иногда позволяли себе громкий смех бабенки-хохотушки. Это было крайне подозрительно, пока не выяснилось, что в квартире меняли окна.

Однажды, чудным весенним днем, когда солнечный луч особенно элегантно подчеркивал естественную потертость импортного голубого костюма, Анна Ивановна почувствовала, что пора делать решительные шаги. Угрюмый Степаныч прошел мимо лавочки и даже не поздоровался. Галина Николаевна презрительно хмыкнула, но остановить Анну было уже невозможно.

— А что это вы, дорогой, надрываетесь? — заворковала она в спину уходящему бригадиру. — Я вам точно говорю: ни обойчики, ни лмнолеумы в квартире менять не надо. Там никто не жил. Освежить побелочку, красочку и трубы вот уж обязательно надо поменять. С ними, конечно, морока, но вы, сразу видно, мастер, — соловьем заливалась Анна Ивановна.

В ответ ей прозвучал оскорбительный хлопок двери парадного, за которой скрылась могучая спина Степаныча. Униженная Анна наткнулась на ехидную усмешку Галины: «Ну, что я тебе говорила?»

— Хам! — выдохнула Анна.

Под вечер из квартиры вынесли совсем еще новые, варварски содранные обои и любовно скатанный линолеум.

— Поди, к себе домой уносите? — спросила Анна, считая, что образ врага Степаныча прорисовался уже до мельчайших деталей. — Что еще украли?

Степаныч ничтоже сумняшеся загрузил линолеум в «Москвич» образца его молодости и снова прошел мимо.

— Жулье, — вставила Галина Николаевна, не желавшая потворствовать чужому греху.

— Будем за ним следить и записывать. Потом доложим хозяину квартиры, — предложила предприимчивая Анна Ивановна, уже просчитавшая вариант бесконечной благодарности нового русского.

— Согласна, — прошептала Галина, которой стало жалко напрасно вырядившуюся подругу, она даже добавила: — При твоих коммунистах такого безобразия не было.

Соседки-пенсионерки не покинули свой боевой пост до вечера. Они сменяли друг друга, по очереди подносили то еду, то теплые вещи. И наконец, дождались своего врага, который вышел из квартиры часа через два после всех.

— Хам! Вор! — дружно воскликнули Анна Ивановна и Галина Николаевна, едва он поравнялся с лавочкой.

Степаныч и ухом не повел, сел в машину и уехал. Ну как было такое стерпеть? Женские сердца жаждали войны до победного конца и дружно постановили: «Убить его мало».

Степан Степанович на самом деле не был хамом. И вором тоже не был. Хозяйское разрешение на линолеум и кое-какие более ненужные пустяки он получил в письменном виде. Степан Степанович был глухим, а оттого угрюмым и неразговорчивым, зато мастером был первоклассным — и на все руки: каменщик, плотник, краснодеревщик, штукатур, маляр. В свое время глухого мастера даже приняли на работу в профессионально-техническое училище, и слыл он там любимцем не только преподавательского, но и ученического состава. Вся его угрюмость и нелюдимость в момент улетучивались, едва его сильные красивые руки касались мастерка, рубанка, кисточки. Степан Степанович справедливо считал себя талантливым. Любое, самое загаженное жилище он был способен превратить в цветущий оазис. Недавно он вычитал, что его профессиональная мечта называется дизайн. Во всяком случае, у Степана Степановича было поболе вкуса, чем у всех богатых и неумытых капиталистов, которых народила страна-интернат. Но кому это объяснишь? Директору фирмы, который до сих пор не может отличить масляную краску от водоэмульсионной, или этим хохотушкам наймичкам, вершиной творчества которых были синие стены городской психбольницы? Впрочем, свою гениальность Степан Степанович никому не навязывал. Он давно похоронил мать, жил бобылем, племянников и прочих спиногрызов по прямому родству не имел, а по кривому — не привечал, себе дороже. Только душа болела. За работу, которую можно было сделать лучше. В сладких грезах он видел, как на поклон к нему идут толпы владельцев квартир, как становятся они в очередь и годами ждут, чтобы мастер прошелся своей рукой по их стандартному пока жилищу.