Ян Мортенсон - Убийство в Венеции

— Если, конечно, эти двое тоже не завязаны в этом деле.

— Ты имеешь в виду Лундмана и Лунделиус?

— Не забудь, что все трое были там, когда фон Лаудерн утонул. Лундман, его жена тоже. Ну, и Лунделиус и Хуман, конечно.

— Ты думаешь, что он не утонул?

— Я не знаю, — сказал Харри Бергман и задумчиво посмотрел на коллегу. — Но я чувствую, что тут может быть связь. Назови это интуицией или инстинктом. Но у старых полицейских это чувство сидит в кончиках пальцев. И сейчас они слегка подергиваются. Фон Лаудерн стал, может быть, слишком опасен, знал слишком много и мог рассказать. Может быть, поэтому Хуман и не запаниковал. Ему не нужно было с кем-то связываться. Потому что тот, на которого или с которым он работал, вышел из игры. Погиб и похоронен. И еще одно.

Он замолчал. С улицы сквозь полуоткрытое окно донеслось завывание сирены «скорой помощи».

— Что именно?

— Я просмотрел бумаги, касающиеся этой гибели. Из них очевидно следует, что Хуман первым уехал оттуда утром, до того, как они нашли фон Лаудерна в озере. Он так спешил, что даже не сказал «спасибо» принимавшему его хозяину имения. Хотя, может быть, у него были на то причины?

— Ты думаешь…

— Я ничего не думаю, — улыбнулся Бергман. — Но я, пожалуй, поговорю с тем, кто делал вскрытие. — И он снова улыбнулся. Но улыбка предназначалась не коллеге. Он улыбался сам себе.

Когда я вошел в магазин, то застал вора на месте преступления. Крышка на голубой банке имбирного печенья была сдвинута. Клео сидела рядом и уже зацепила когтями кусок печенья, которое было ее самой большой страстью в жизни. Увидев меня, она тут же опустила пойманное печенье обратно в банку и с виноватым видом молнией скрылась в безопасное место под высоким барочным шкафом.

— Знаю, знаю, — сказал я, отламывая кусок печенья и кладя его на ее бело-голубое треснувшее блюдечко мейсенского фарфора, — что я плохой хозяин. Меня почти никогда нет дома. Но я должен. Поскольку ты не зарабатываешь денег, это приходится делать мне. Иначе у тебя не будет салаки, а у меня сухого мартини.

Она укоризненно смотрела на меня из-под большого шкафа, не уверенная в искренности моего монолога. И, надо сказать, имела для этого основания. Потому что на этот раз я уезжал не в поисках мебели или картин, которые можно было потом с выгодой продать. Нет, я искал убийцу, а эта охота не сулила ни денег, ни славы. Собственно говоря, почему я этим занялся, почему увлекся?

Наконец, она вылезла из-под шкафа. Скорее всего потому, что не могла больше выносить соблазнительного запаха имбирного печенья. Оно притягивало ее как меня сухое мартини, впрочем, еще сильнее.

Тут зазвонил телефон. Резко и настойчиво. «Надо бы поменять аппарат», — подумал я, снимая трубку. Есть ведь аппараты, которые звонят не так омерзительно. Такой сигнал может разбудить и мертвого.

Сначала ничего не было слышно. Только какое-то отдаленное шипение и приглушенные щелчки.

— Алло, — произнес я, — алло!

И как раз в тот момент, когда я раздраженно хотел положить трубку, я услышал голос. Он был очень слабый, говорили издалека по-английски.

— Мистера Хумана, пожалуйста.

— Это я.

— Это Анна. Анна Сансовино. Я звоню из Венеции.

Несмотря на плохую связь, я узнал ее голос. Красивый, хорошо поставленный.

— Вы исчезли тогда, — сказал я. — И я так и не понял, что произошло. Когда я пришел к вам на квартиру, вас там не было. И никогда не было, сказали мне. Мебель была другая.

— Я знаю, — ответила она быстро, словно торопилась сказать все до того, как кто-то придет. — Они заставили меня. Вы были опасны. Я должна нечто рассказать вам. Что-то важное… — она замолчала.

— Я слушаю.

— Не по телефону.

— Тогда это будет несколько сложнее. Я ведь в Стокгольме.

— Вы должны приехать сюда. Через два часа есть прямой самолет в Милан. Тогда вы будете в Венеций около одиннадцати.

— Не знаю даже… — протянул я.

— Я буду вас ждать в том же доме, что и в прошлый раз, — перебила она. — Вы должны приехать. Это касается Андерса фон Лаудерна. Его гибели. И моей тоже, — и она положила трубку.

Легкий дождик шелестел еще не намокшей листвой за моей спиной. В слабом свете от кованого фонаря над воротами едва можно было разглядеть кнопку звонка на простенке. Я нашел его, лишь ощупав обе стороны узкой двери. Трель звонка раздалась где-то далеко внутри дома. Я подождал, снова нажал на кнопку, но никто не отозвался. На этот раз я приехал сюда не на романтической гондоле, а на прозаическом катере-такси. Прозаическом для условий Венеции, в то время как в Стокгольме нельзя было бы и мечтать о таком низком, изящном катере со сверкающими бортами красного дерева и элегантным балдахином, натянутым над сиденьями для защиты от дождя.

Я отошел на шаг и задрав голову, посмотрел на фасад. Ни в одном из окон не было света, не было слышно ни звука. Безмолвной пустой громадой высился надо мной дворец над каналом, и я был единственным живым существом, ожидавшим чего-то под мелким дождем в крохотном садике перед ним. Время наверняка было уже около двенадцати, но я продолжал ждать, она ведь просила меня приехать, требовала, чтобы я ломя голову помчался в Венецию на встречу с ней. Если бы речь не шла о гибели Андерса и в ее голосе не было такой настоятельности и страха, смертельного испуга, я бы никогда не приехал.

Но, наверное, что-то случилось, что-то помешало ей быть дома и ждать моего прихода. Мне надо будет прийти завтра утром. В крайнем случае дворник передаст мне наверное, какое-нибудь сообщение.

Когда на следующее утро я проснулся в крохотном номере отеля у моста Риальто, то заказал завтрак в номер Солнечно-желтый апельсиновый сок, черный кофе и пару теплых, аппетитно хрустящих рогаликов. К этому маленький кувшинчик с горячим, с пенкой, молоком. А также крохотную баночку меда и две — с джемом. На подносе лежала также аккуратно сложенная утренняя газета.

«День мог начаться хуже», — подумал я, наливая кофе и молоко в большую чашку. Не то, чтобы еды было слишком много, особенно для человека, которому предстояло потрудиться, но все было свежайшим, и апельсиновый сок не пах консервной банкой. Впрочем если говорить о еде, то обычаи существуют престранные, например этот, наш, — глоток кофе и ломтик хлеба на завтрак, хотя после этого надо работать до самого ленча. Зато наедаются на поздних ужинах из многих блюд с разными винами и отправляются домой с набитыми желудками. «Не говоря уже о долгих ленчах с обязательной бутылкой вина», — подумал я и улыбнулся сам себе, удобнее устраиваясь в широкой постели: пропагандистские кампании социального управления незаметно для меня самого пустили, кажется, корни в моей душе. Клетчатка, каши, овощи и вода конечно, полезны, но не так уж, если по правде, привлекательны. В конце концов, не столь важно, что люди едят теперь, продолжал я философствовать, разворачивая газету. Если находишься на воздухе и под солнцем — получаешь рак кожи, если пьешь воду из-под крана — поглощаешь алюминий, который вызывает альцхаймерову болезнь. Как себя ни веди — все равно будет не так. Поэтому с равным успехом можно продолжать курить и пить сухой мартини. Со временем от этого можно, конечно, умереть, но ведь человек в любом случае умирает, как бы он ни жил. А жить в компании с хорошим вином гораздо приятнее, чем с нитратной водой.