Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник

— Я не был женат, на грымзах тем более, и сковородником меня не били. Не валите с больной головы на здоровую. Пора кончать этот нелепый разговор, — сказал Самоваров и с досадой отвернулся к сцене, где подпрыгивали не очень в лад четверо молодых людей в меховых шортах. Должно быть, именно к этой группе планировал присоединиться прекрасный Владислав. Геннадий Петрович продолжал всматриваться в Настю, а она из-за плеча Самоварова испуганно, одним глазом, тоже разглядывала большого и страшного человека, который тяжело навалился на стол и заставлял дребезжать посуду биением своей тоски.

— Так она первая у тебя, да? — спросил Геннадий Петрович и облился ядовитой зеленью, ударившей в этот миг со сцены. — Стало быть, ты не знаешь: она нескоро еще станет грымзой, чтобы бегать за тобой и цепляться всеми когтями, лишь бы ты с ней был. Это тебе побегать за ней придется. За ней — по лестницам, по снегу, по знакомым — а она будет кричать тебе: «Пошел вон, старый! Примитивный! Лысый! Тупой!» А ты…

— Чего это вы тут за всех говорите? — вдруг тоненьким голосом воскликнула Настя и вынырнула из-за спасительного плеча. — Если вам не повезло, если вас не любили, обижали, нельзя всех дрянными считать! Это вам, вам сделали плохо! И очень жаль! Но другие — это другие! И у них все по-другому!

Карнаухов опешил.

— Ого! Какая девчонка! — крякнул он. — Она у тебя что, декабристка? Мне, говорит, не повезло. А тебе повезло, значит? Да? Ну, поглядим, поглядим! Может, уже через месяц от нее взвоешь. Я ведь сейчас вою. Горе мыкаю, как написано у Островского. Размыкаю — может, ничего дела пойдут. Все забуду. Я про ту ночь не говорю, потому что забыть хочу, понял? Если расскажешь — это насовсем: что на самом деле было забудешь, а что говорил, запомнишь. Слова, слова, слова!.. Будут вечно в мозгах торчать. Замечал такой эффект? Нет? А у меня память профессиональная, полный чердак текстов. — Он звонко хлопнул большой ладонью по своему блестящему лбу. — «Колом ее оттудова не вышибешь» — тоже цитата, только откуда? Меньше бы помнить! Склероз бы скорей, что ли?

— А по-моему, легче все рассказать и разом от всего избавиться, — не согласился Самоваров.

— Не скажи! От чего мне избавляться? Я ни в чем не виноват. Это не я! Ее, стервозу, задушить бы надо давно — и задушил бы, если б мог. Но я не мог! Маялся. Да еще жалел великую актрису. Она ведь собиралась стать великой актрисой — Шехтман этим все уши ей прожужжал, а потом чучело это психологическое, Мумозин. Она, конечно, очень способная была, не поспоришь. Но бывают ли великие актрисы такими стервозами?

Его лицо было теперь все в малиновом электричестве, и глаза кровью посверкивали, как у Дракулы. Но гримаса была жалкая.

— Ты скажи Андрюхе: пусть уймется, — сказал он. — Разве не ясно, что это лишнее? Уезжай в свой Нетск, не твое это дело. Я понимаю, тебе деньги нужны, жена молодая, да еще куколка — да не вскакивай ты! вот смешная девчонка! бешеная! — отмахнулся он от возмущенной Насти. — Я же не сказал ничего! Куколка и есть — разве обидно? Смазливая ведь на мордашку. Да твой сам ведь не захочет, чтоб ты в лохмотьях ходила!

Он опять наклонился к Самоварову:

— Не лезь, брат, в это дело, строгай свои стулья. Мальчик кучерявый, следователь, подрыгается и тоже успокоится. Все уляжется. Пройдет и это. А ты не старайся, не мелькай, уезжай лучше.

— Я не мелькаю и к вам не лезу, — возразил Самоваров. — Но что делать и куда ехать, я буду решать сам.

— Тогда не обижайся, если получишь в рыло. От меня и очень скоро. Потому что мне некогда. На мне репертуар. Я ведь и сам скоро уеду. Нет, не сбегу, не бойся — я ни в чем не виноват. Мне Глебку лечить надо. Есть в Николаеве, говорят, такой доктор, что наверняка лечит, насовсем. Вот посмотрите вы все тогда, какой Глебка на самом деле!

— А я и так знаю, что он очень талантлив, — не мог не сказать Самоваров. — Все тут у вас говорят, что это только водка, но вы не верьте! Я, конечно, по театру не специалист, зато алкоголиков видел тьму. Алкаши и есть алкаши. Никаких талантов это не придает. А здесь… конечно, в актерском мастерстве я не разбираюсь… но все же видно — не знаю, как это сказать? — видно что-то особенное. Мороз по коже!

— Правда? Правда? — рявкнул счастливо Геннадий Петрович и через стол, через тарелки обхватил Самоварова своими ручищами. — Ты тоже так думаешь?

— Я не специалист, — повторил Самоваров. — Но видно невооруженным глазом.

Геннадий Петрович отпустил Самоварова, откинулся на спинку стула. Его могучая шея так и ходила спазмами.

— Он настоящий! Талант! Не купишь!.. Я не душил никого, пускай Андрюха не переживает по этому поводу. Только я во всем виноват, — сказал он наконец.

Настя и Самоваров вздрогнули от неожиданности.

— Чего смотрите? Я виноват. Вернее, моя блажь. Да, талант у Глебки. Да, она была молодая и прелестная. Да, мы с Альбиной — загляденье, а не пара. Если б не моя блажь! Все были бы счастливы. И живы. И ничего бы не было. И она была бы жива. Наверное, и счастлива. И не таскалась бы со всякими проходимцами. Это я ее первый увел, я с толку сбил. Я первый научил любой блажи своей подчиняться. Она ведь поначалу скромненькая такая была, прелесть, совсем не потаскушка. И кто же знал, что она не захочет блудить, как все — понемножку, потихоньку, на сладкое. Потаскушки скорые и веселые — все им трын-трава. А она — всерьез, изо всех сил — не так, как все. Бедная девочка! Все теперь сгинуло. Все сгинуло.

Он тупо уставился в стол, прямо в самоваровскую тарелку. Юноши в меховых шортах все еще мелькали по сцене, то зеленые, то красные от бессмысленно мигающих огней. Геннадий Петрович посидел, посопел, ни на кого не глядя, поднялся и медленно пошел к своему столу.

— Ну, как тебе Отелло? — спросил Самоваров.

— Это не он, — серьезно ответила Настя. — В том смысле, что не он — единственный возлюбленный. Ну, что в нем такого единственного? Раздавленный совсем. Я бы с таким никогда бы так не говорила, Лео прав. Как она кричала? Старый, тупой, примитивный? Она права. Старый.

И это говорит пылкая Настя, вздумавшая выйти за ничем не примечательного инвалида, далеко не артиста, не слишком свежих лет? Самоваров почувствовал, как больно съежилось его неромантическое сердце. Настя мигом это поняла.

— Ну что ты! — вскрикнула она и привычно вся обвилась вокруг него. — Что ты такое подумал? Это не то, не то! Как тебе объяснить?.. Я другая. И ты совсем, совсем другой! Ты единственный. Я как раз тебе сама позвонила, я к тебе сама приехала!

А вот и нет, звонил он, от Мумозина, подработать пригласил — неужели забыла? Пожалуйста, новую сказочку придумала и сама верит. А вот и старая сказочка, Самоваров ее в тысячный раз услышал: