Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник

Стервозочка, вся зеленая, нервно ежилась.

— Мошкину ты наврала, — сказал Самоваров, вдруг легко почему-то перейдя на «ты», — что Глеб Карнаухов в ту ночь был дома. А он уходил. Ведь хорошая слышимость в хрущобах?

Мариночка сощурилась и на его «ты» мигом среагировала:

— Все говорят, что тебя Кучумов нанял — Геннашу отмазать хочет. Ну, и что? Докопался? Обрадуется Кучумов? Этого он хотел? А Геннаша этого хотел? Или ты это пойдешь продавать тем, кто Кучумова топит?

Никакого этого у Самоварова не было. Но что значит в точку попасть! Сразу стало казаться, что есть.

— Как ты противно выражаешься, — покачал головой Самоваров. — Нанял, продавать! Тебе не приходит в голову, что есть такие понятия, как истина, справедливость…

— Справедливость! — взвилась Мариночка. — Где ты видел справедливость? Все нанимаются и продаются, и ты в том числе. А слов любых вагон намолоть можно!

— Конечно. Ты и намолола вагон. Наврала Мошкину. Тебя-то кто нанял? Зачем? Просто так ты врать бы не стала. Так какие ко мне претензии?

Мариночка лихорадочно зашарила по карманам — оказывается, где-то и карманы помещались в той тесной шкурке, что была ее платьем. Извлекла она только зеленую зажигалку.

— Курить у тебя есть? — сварливо спросила она.

— Не курю.

— Ах да, конечно! Ты правильный и справедливый. Не куришь, не пьешь, спишь только с женой. По понедельникам и пятницам. Бережешь себя дорогого.

— Я не курю, потому что некогда в меня стреляли, и довольно успешно. Я нездоров. Теперь и самому противно, что курил.

Мариночка удивилась:

— Правда стреляли? В тебя? А я думала — так, болтают. Сказки Кульковского. Он ведь всегда врет. Ну, если ты такой справедливый и героический, тогда скажи: «Меня те наняли».

— Ни те, ни эти. Меня нанять нельзя. А ты теперь скажи, зачем врала.

Она поиграла зажигалкой, облизала губы. Зелень на ее щеках начала заливаться смуглотой.

— И меня не наняли, — сказала она. — Лучше б наняли! Но я сама. Пусть, пусть, пусть ее не будет. И поделом. И слава Богу. И забыть. Ты про справедливость говорил — так вот она!

— Потому что ты уже играешь ее роли?

— Играю. Но это просто кстати. Главное, ее нет.

Самоваров с удивлением разглядывал Мариночку. Он всегда предполагал, что женская ненависть помельче.

— Если не роли, чем же она так тебе мешала? — спросил он.

— Мешала! Мешала! — огрызнулась Мариночка. — Любишь справедливость, а спрашиваешь! Почему вдруг все ей? С какой стати? Мы ведь вместе учились в Нетске, только мы с Лешкой тремя годами раньше кончили. Она серенькая была, никакая совсем. Ее даже отчислять собирались на первом курсе. И вдруг является звезда, и все — кто тихо, кто громко — сходят с ума: «Ах, Таня!» Все укладываются у ее ног неопрятной кучей. Да не хотела, не хотела я ее ролей! Я своих хотела! Но куда там: «репертуар строится с учетом дарования Татьяны Пермяковой». Идиот Шехтман! Мумозин идиот! И меня вечно на ее роли во второй состав назначали. Я рядом с ней быть не хотела, но приходилось. И очередной идиот: «Мягче, мягче тон, Мариночка! Вот Таня…» Я должна была быть, как Таня! Мы ведь с ней очень похожи были.

Самоваров изумленно стал присматриваться к смугло-смолистой Мариночке.

— Что смотришь? Не похожа? — улыбнулась она. — Значит, не зря старалась. Похожи, похожи — рост, фигура — как сестры, со сцены особенно! Я даже волосы перекрасила, чтоб на нее не походить — вот, гляди! У нее были такие же точь-в-точь.

Мариночка наклонила к Самоварову угольно-черную голову, раздвинула пряди, и стала видна светлая русая полоса у пробора. Самоваров знал: женщины жаждут всегда подблондиниться. Такая окраска — наоборот, назло — его поразила.

— Да что роли! Ерунда! — Мариночка снова спутала черные волосья. — Я ведь могла куда-нибудь уехать и звездить почище Тани.

— Но не уехала же — почему?

— Не уехала. И не уеду. Теперь уж точно ни за что не уеду. Почему? Потому!.. Когда та свадьба треклятая расстроилась, ты знаешь, что Глебка со мной жил? Я даже Лешку тогда выгнала. Лешка не пропадет, Лешка зайчиком по койкам скачет. Это у меня он смирный. Насколько я захочу.

— Ну, и?

— Ну и жил Глеб со мной. Три месяца. А потом пошел ей что-то доказывать и доказывает до сих пор. Вот и все. Пришлось Лешку назад брать.

«Собственница оголтелая. Задело, что и здесь Таня ее обошла. Не влюбилась же она в этого Глебку на самом деле?» — недоумевал Самоваров, хотя подозревал, что никаких закономерностей для влюбленных женщин, даже таких ядовитых, как Мариночка, быть не может.

— Я тебя видел вчера в «Кучуме», когда драка была, — сказал он наконец. — И, кажется, начинаю понимать, зачем ты Мошкину врала.

— Ага, сообразил, кто меня нанял? Прекрасно. И не лезь. Ее ведь уже не вернешь, она не существует. А я есть — вот, хоть пощупай. И он есть.

— А не боишься, что твое вранье не поможет?

— Боюсь. Но больше я для него ничего не могу сделать. Могла бы — сделала.

— Значит, Глеб уходил той ночью?

— Значит. Только никто, кроме меня, этого не знает. И тебе я ничего не говорила, запомни! Вот так. Все на Геннашу думают — и пусть. Он и сам понимает, что подлец. Всем нагадил со своей Таней. Пускай его посадят!

— Почему же надо сажать невиновного!

— Потому что я так хочу. И так сделаю. И Глебка никуда не денется.

У нее сделалось упрямое и злое лицо. Нет, нельзя в такое влюбиться, особенно тому, кто любил беспечную и странную Таню. Но зато как же кричала Мариночка вчера в «Кучуме», как билась, протискиваясь к пьяному, мокрому, растерзанному чудовищу, которого чудовищем сделала та, другая русая. И ведь будет врать и запираться, даже драться будет Мариночка. И наверняка попусту. Ничего у нее не выйдет…

— Геннашу не посадят, — невозмутимо заметил Самоваров. Мариночка насторожилась. — Нет, не посадят. У него есть алиби. Просто он Глеба спасает: я понял теперь. Хочет хоть кого-то из этой трясины вытащить. Только правда всегда лучше. Всем будет легче, если сделать по справедливости.

— Какое это такое у Геннаши алиби? — не поверила Мариночка. — Что-то я не слышала ничего.

— Этого еще никто не знает. Зато я знаю.

— И скажешь? Мошкину?

— Скажу. Или самого Геннадия Петровича сказать заставлю. Если он в самом деле хочет сына спасти, то скажет.

Мариночка испуганно заморгала и лизнула бледным языком губную помаду.

— Нет! Это невозможно! Этого нельзя! — выдохнула она сипло и вдруг метнулась с дивана к ногам Самоварова. «Что за театральщина!» — простонал он внутренне. Он не сомневался, что Мариночка примется сейчас умолять его молчать про Геннашино алиби. Станет ломать руки, плакать и припадать к его стопам. Но Мариночка к стопам Самоварова не проявила ни малейшего интереса, зато ловко выложила ему на колени свой знаменитый бюст, оказавшийся не таким тяжелым, каким представлялся на вид. Затем она обхватила цепкими руками его ребра.