Этьен Годар - Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней

Таким он был, воплощением здоровья и счастья. А почему бы и нет? Завтра он закрасит еще четыре квадратика в схеме, которые составят больше половины первой колонки — восемнадцать. Он посещал все вечеринки и приемы, которые проходили в эти дни, что было естественной реакцией на депрессию и подавленность, которые ему пришлось пережить в ноябре и начале декабря, когда казалось, что этому еврейскому выводку Либерма-ну удастся свести на нет все его усилия. Отдавая должное шампанскому в этом красочном бальном зале, в окружении восхищенных его присутствием арийцев (если чуть прикрыть глаза, можно представить, что вокруг Берлин тридцатых годов) он не без удивления припомнил настроение, в котором пребывал два месяца назад. Ну, чистая достоевщина! Прикидывать, планировать, рассчитывать свои действия на тот случай, если Объединение предаст его (что они были уже готовы сделать, он в этом, на сомневался). И тут еще этот Либерман чуть не помешал Мундту отправиться во Францию, да и Швиммеру пришлось заметать следы в Англии; но наконец, слава Богу, он бросил свои старания и остался дома, придя, без сомнения, к выводу, что его юная американская ищейка что-то напутала. (И еще раз, слава Богу, что они успели добраться до него перед тем, как он прокрутил пленку Либерману). Так что он с легким сердцем пил шампанское и отдавал должное деликатесам как-их-там-называть («Как я рад быть здесь! Благодарю вас!»), пока этот бедняга Либерман, по данным «Нью-Йорк Таймс», скитался по захолустью Америки, что означало, если читать между строк дутой еврейской рекламы, какое-то дешевое лекционное турне. А там к тому же зима! Ах, снега бы, Господи; вдоволь снега!

Поднявшись на возвышение и имея по левую руку от себя Штрупа, он произнес в его честь красноречивый тост — по крайней мере, этот человек оказался не таким уж идиотом, как можно было ожидать — и переключил внимание на пышную блондинку справа от себя. В прошлом году она была удостоена звания «Мисс Наци», но теперь уже несколько изменилась. На пальце у нее было обручальное кольцо и — его взгляд не мог обмануться — находилась примерно на четвертом месяце беременности. Муж в Рио по делам; и она просто трепещет от восхищения, что ей выпала честь сидеть рядом с таким высокочтимым… Может, в самом деле? Он может позволить себе задержаться и вылететь с рассветом.

Танцуя с беременной «Мисс Наци» и постепенно опуская руку все ниже на ее в самом деле восхитительные ягодицы, он увидел среди танцующих рядом с собой Фарнбаха, который сказал:

— Добрый вечер! Как поживаете? Мы услышали, что вы тоже будете и решили обязательно добраться сюда. Могу ли я представить вам свою жену Ильзу? Радость моя, это герр доктор Менгеле.

Продолжая переминаться на месте, он напряженно улыбался, понимая, что слишком много выпил, но Фарнбах не исчезал и не превращался в кого-то иного; он продолжал оставаться Фарнбахом все отчетливее становясь ни кем иным, как Фарнбахом: бритоголовый, с тонкими губами, жадными глазами ощупывающий «Мисс Наци», пока висевшая у него на локте уродливая маленькая женщина продолжала трещать о «чести» и «удовольствии» и о том, что «хотя вы забрали у меня Бруно, я…»

Остановившись, он высвободил руки, обнимавшие блондинку.

Фарнбах весело объяснил ему:

— Мы остановились в «Экссельциоре». Решили устроить себе маленький второй медовый месяц.

Уставившись на него, он сказал:

— Вы же должны были быть в Кристианштадте. Вам предстояло убить Оскарссона.

Уродливая женщина захлебнулась на полуслове. Фарнбах побледнел, глядя на него.

— Предатель! — заорал он. — Свинья!..

Слова были бессильны выразить его чувства; он набросился на Фарнбаха и вцепился в его тощую шею; Фарнбах тщетно цеплялся за его руки, пока он, сдавливая его кадык, тащил предателя меж танцующими. Глаза его налились кровью и выкатились из орбит; Фарнбах только хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Крики женщин, толкотня мужчин: «О, Боже мой!» Фарнбах наткнулся на стол, дальний край которого поднялся в воздух и сидевшие за ним люди ретировались. Он швырнул Фарнбаха на пол, продолжая душить его; стол отлетел в сторону, со звоном посыпались стаканы и чашки, усыпая осколками пол, бритая голова Фарнбаха оказалась залитой супом и вином, которое потекло по его багровому лицу.

Чьи-то руки вцепились в Менгеле; кричали женщины; музыка захлебнулась и смолкла. Руди держал кисти Менгеле, умоляюще глядя на него.

Он позволил оттащить себя в сторону и поднялся на ноги.

— Этот человек — предатель! — крикнул он, обращаясь к собравшимся. — Он предал меня, он предал вас! Он предал расу! Он предал арийскую расу!

Уродливая женщина, стоящая на коленях рядом с Фарнбахом, который, хрипя, с красным лицом, растирал себе горло, завопила.

— У него в голове стекло! — рыдала она. — О, Господи! Приведите врача! О, Бруно, Бруно!

— Этот человек заслуживает смерти, — тяжело дыша, объяснял Менгеле столпившимся вокруг него людям. — Он предал арийскую расу. Ему был отдан приказ и как солдат он должен был исполнить его. Он предпочел не подчиниться ему.

Его слушатели были смущены и растеряны. Руди растирал расцарапанные кисти Менгеле.

Фарнбах заходился в кашле, пытаясь что-то вымолвить. Он отбросил руку жены с носовым платком и приподнялся на локте, глядя снизу вверх на Менгеле. Кашляя, он растирал горло. Жена придерживала его за плечи, ткань смокинга на которых была потемневшей и мокрой.

— Не двигайся! — внушала она ему. — О, Боже! Где же врач?

— Они! — каркнул Фарнбах. — Отозвали! Меня! — Капелька крови показалась из-за правого уха и серьгой повисла на мочке, увеличиваясь в размерах.

Раздвинув тех, кто стоял рядом, Менгеле уставился на него, лежащего на полу.

— В понедельник! — сказал ему Фарнбах. — Я уже был в Кристианштадте! Все организовал для того… — он посмотрел на окружавшую их публику, — для того, что я должен был сделать! — Капля крови упала с мочки уха и на ее месте тут же стала расти другая. — Они вызвали меня в Стокгольм и сказали… — он глянул на жену, не сводившую взгляда с Менгеле, — что я должен возвращаться. В офис моей компании. И сразу же.

— Вы лжете! — сказал Менгеле.

— Нет! — вскричал Фарнбах; кровавая сережка опять оторвалась. — Всех отозвали! Один был в офисе, когда я туда прибыл. Двое уже отбыли. Остальные двое были в пути.

Менгеле смотрел на него, не в силах проглотить комок в горле.

— Почему? — спросил он.

— Не знаю, — скорбно ответил ему Фарнбах. — Больше я не задавал никаких вопросов. И делал то, что было мне сказано.

— Где же доктор? — снова завопила его жена.

— Он уже идет! — крикнул кто-то от дверей.

— Я сам… — сказал Менгеле. — Я сам доктор.