Иван Лазутин - Матросская тишина. Бомба Геринга

Со мной сменную вахту несет Саша Гордеев. Отличный, душевный парень!.. Из Иркутска. Его прапрадед был декабрист. Вначале мы не сразу поверили ему, хотя он и не из хвальбишек, но он нам, фомам неверующим, доказал на документах. За каких-то несколько месяцев мы с ним сдружились так, что на нас можно вешать этикетку: «Не разлей вода». Врожденный пловец и ныряльщик! Когда мы с ним в свободные от вахты часы ныряем с отвесной скалы западной бухты, где у самого берега глубина дна недостижимая, на нас собирается поглазеть чуть ли не вся батарея. Я полюбил этого бесстрашного до безрассудства сибиряка. К его стыду, он еще ни разу не был в Москве и считает это непростительным невежеством.

Островок, на котором я служу, можно пешком обойти за несколько часов, если бы у него со всех сторон были пологие берега.

Особенно красив океан утром, при восходе солнца, а в час заката он пылает гигантским пожаром и красотой своей и величием вызывает в душе что-то такое, отчего хочется забраться на самую высокую сопку и петь. Если бы я был поэтом, я написал бы гимн океану. Только теперь я понял гений Айвазовского. Он — сын океана. Не просто моря (это слово у нас привязали к сочинским и ялтинским пляжам, на которых жарятся курортники), а океана. Причем Великого океана!.. А то, что кто-то по недоразумению его назвал Тихим, так это, наверное, лишь потому, что и лев, этот царь зверей, гораздо спокойнее и плавнее в своей величавой поступи, чем воющий в ночи шакал.

Кстати о львах. Недавно в сборнике пословиц и поговорок Индии я встретил мудрый афоризм: «Лев откликается на голос грома, а не на вой шакала…» Океан в часы своего шторма по-львиному откликается на голос вечности. И в этом отклике — пока еще не раскрытая нашей наукой тайна.

На этом, милая, я заканчиваю лирическую часть своего рапорта. А теперь обрадую тебя. Недавно у меня был разговор с комбатом. Я рассказал, что весной мне предстоит стать отцом, а наш с тобой брак не зарегистрирован. Он понял меня и пообещал, в порядке исключения, ходатайствовать перед командующим, чтобы к Новому году предоставить мне внеочередной отпуск по семейным обстоятельствам. Думаю, что он этого добьется. Я у комбата на хорошем счету. А тебе обещаю: как только я сойду с палубы тральщика на берег бухты Золотой Рог во Владивостоке — я сразу же быстрее ветра помчусь на почтамт, чтобы дать тебе телеграмму с текстом, который я уже сочинил: вылетаю такого-то рейсом таким-то, встречай Домодедовском аэропорту. Слово «целую» писать не буду, я это трижды сделаю в Домодедове и тысячу в Москве.

Вот так-то, мой милый Гаврошик! Поди, утомил тебя своим километровым посланием. Все остальное доскажу в следующих письмах.

Матрос первого года службы — Сергей Батурин».

Веронику душили слезы… Слезы просветления и радости. В эту минуту письмо Сергея было для нее спасительным островком, куда ее, влекомую бурным течением по камням и перекатам горной реки, вдруг по воле светлого рока совсем случайно вынесло на песчаную отмель, и она почувствовала, что спасена, что с берега придут люди и заберут ее. Прижав письмо к груди, с глазами, полными слез, она прошла в свою пропитанную запахом табачного дыма спальню, и взгляд ее упал на журнальный столик, на серебряный портсигар Игоря, на хрустальную пепельницу, заваленную окурками, на злополучную голубую куртку.

И снова к горлу подступило удушье. «Какая же ты грязь!.. — мстительно, ожесточенно отдавала она себя на суд совести. — Утешься, что нет бога. Если бы он был, он бы наказал тебя, наказал жестоко, непоправимо…» С этой щемящей болью в сердце она упала грудью на подушку. Зашлась в удушливых рыданиях. Так иногда плачут незаслуженно и горько обиженные дети, когда их не хотят даже выслушать, что они не виноваты.

Обессиленная от рыданий, смятая чувством раскаяния и вины перед Сергеем, Вероника лежала до тех пор, пока ее не сломал сон. Во сне ей приснился Сергей. На ходу сказав ей, чтоб она быстро шла за ним, он бросился поспешно к подъезду дома, сказал что-то еще, чего она не разобрала, рукой показал наверх и скрылся в подъезде. Путаясь в длинной, до самой земли, юбке, какие она никогда не носила, Вероника побежала за ним. Она слышала его шаги на ступенях лестничных пролетов, ведущих к верхним этажам, старалась догнать его, но никак не могла, хотя отчетливо слышала звуки его шагов. Она никак не могла понять, куда он так торопится и почему не хочет подождать ее, чтобы дальше подниматься вместе туда, куда он позвал ее. Вдруг неожиданно исчезли звуки шагов Сергея. Она стала звать его и продолжала из последних сил с бьющимся сердцем бежать вверх по лестничным ступеням, но Сергей не откликался. Ей стало страшно. Она остановилась на лестничной площадке между маршами пролетов, чтобы перевести дух, но тут случилось то, что заставило ее в страхе оцепенеть: она не увидела ступеней, ведущих вверх. Вместо них перед ней зиял черный бездонный провал, откуда неслись какие-то странные звуки, чем-то похожие на колокольный звон, который она слышала один раз в жизни в Загорске, в первый день пасхи, куда она с подругами ездила, чтобы из любопытства посмотреть, как проходит богослужение в лавре. Эти звуки ее несколько успокоили. Потом голос невидимого Сергея трижды повторил ей: «Назад!.. Назад!.. Назад!..» Она быстро повернулась, чтобы, повинуясь голосу, спуститься вниз, но в ужасе отступила. Лестничный марш, ведущий вниз, рухнул на ее глазах, и она очутилась на крохотном бетонном квадрате, который начал трескаться под ее ногами. И она закричала… Но крика не получилось. Из ее горла неслись сиплые звуки задыхающегося человека.

Сколько она проспала — Вероника не знала. Ее разбудил звонок в прихожей. Звонок — продолжительный, настойчивый. Она даже обрадовалась, что звонок оборвал кошмарное сновидение, которое какие-то секунды, пока она шла в переднюю, чтобы открыть дверь, еще жило в ее сознании. Подойдя к двери, она даже не спросила: «Кто?..» Спеша быстрее погасить в душе ужас и страх, которые она испытала во сне, стоя на пятачковой площадке над черной бездной, Вероника судорожным движением пальцев крутанула зубчатое колесико английского замка и распахнула дверь. И тут же в испуге отступила. На пороге стоял Сергей. Высокий, плечистый, мужественный. Черная морская шинель на нем сидела как влитая. В руках он держал черный чемодан.

Веронику била нервная дрожь. Втянув голову в плечи и прижав к груди руки, она спиной припала к стене и смотрела на оторопевшего Сергея широко открытыми глазами, в которых застыл ужас. Виновато и растерянно улыбаясь, Сергей нерешительно переступил порог, закрыл дверь и, даже не поставив чемодан, спросил:

— Ты что, не получила мою телеграмму?

— Н-н-нет… — с трудом, как в ознобе, выдавила из себя Вероника и продолжала смотреть на Сергея так, словно умоляя всевышние силы, чтобы реальная явь этой минуты была продолжением только что оборванного кошмарного сна. Но тут же ожогом молнии просверкнули в ее сознании застланная на двоих постель, на журнальном столике серебряный портсигар Игоря, который много раз у него видел Сергей, голубая импортная куртка, висевшая на спинке кресла, и гора окурков в хрустальной пепельнице…