Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Поднялся, ушел в комнату, вернулся оттуда с пухлой папкой каких-то документов. Это были материалы к годовому отчету руководства виларовского совхоза.

Долго перебирал листочки, наконец выбрал один. Положил рядом с конвертом.

— Похож почерк? Макеев посмотрел. Сначала — с изумлением — на листок, потом — с восхищением, почти детским — на Павла.

— Да?

«За истекший период химическая лаборатория совхоза добилась определенных производственных успехов», — вот что было написано на том листке. И внизу стояла подпись того, кого из-за труднопроизносимой фамилии они называли между собой попросту «Химик».

Савостьянов отошел к окну и остановился там, барабаня пальцами по подоконнику.

Павел все еще никак не мог прийти в себя после операции, только что произведенной над ним: лежал на кушетке, то и дело содрогаясь от все еще одолевающих его рвотных спазмов.

Наконец Савостьянов кончил барабанить, сжатым кулаком несильно, но энергично пристукнул несколько раз и обернулся с видом человека, принявшего, наконец, решение.

— Ну-с? — спросил он и сочувственно улыбнулся. — Не слишком приятная процедура, да? К сожалению, ничего менее противного не придумали, как только «глотать кишку».

Павел сел, вытер лицо, мокрое от нечаянных слез.

— Ну, что там? — спросил он нетерпеливо.

Савостьянов не торопился отвечать. Отвел глаза, прошел через кабинет к столу, водворился там, стал рассеянно и без уверенности перекладывать с места на место бумажки.

— «Что…» — повторил он с неудовольствием и даже поморщился. — Как и раньше, ничего определенного сказать не могу. Но, кажется, поздравить не с чем.

Взглянул на Павла прямо, с легкой печалью, будто бы даже и сострадательно.

— Дети у вас есть? — спросил неожиданно.

— Нет.

— Что ж… Давайте я буду говорить откровенно. Обычно я избегаю этого, но вы — человек неординарный, так сказать… В общем, есть там некое новообразование. Только ради Бога, не примеряйте к себе самые крайние варианты! — повысил он голос. — Ударяться в панику еще рано.

— Еще рано? — переспросил Павел, с трудом ворочая внезапно пересохшим языком.

— Вообще в панику ударяться не след, — наставительно сказал Савостьянов и принялся писать что-то в истории болезни. — Придется пройти анализы. Все анализы, которые необходимы, — подчеркнул он и строго посмотрел на Павла. — Без вашего дурацкого «упаси Бог».

Павел шарил по карманам в поисках курева — сигарет не было.

— Вы позволите? — спросил он, указывая на пачку, лежащую перед Савостьяновым.

— Ради Бога, — равнодушно ответил доктор, на секунду оторвавшись от писанины.

Павел закурил и остался сидеть на стуле рядом со столом. У него было странное ощущение нереальности происходящего. Казалось, что комната слегка покачивается вокруг него, и страшная слабость одолевала все его тело, хотелось лечь.

Он обливался потом. От пота уже жгло в уголках глаз. Рубашка противно липла к спине, кожа зудела.

— У вас есть ведомственная поликлиника? — услышал он вопрос сквозь дурноту, изнуряющую его.

— Поликлиника? Не знаю, — он жалко улыбнулся. — Попить бы…

— Графин там, — Савостьянов, не поднимая глаз, указал за спину. — Тогда я вам выписываю направление на анализы в нашу лабораторию. Хотя, строго говоря, не имею на это права. Зато будет быстро и без волокиты, гарантирую.

Павел стоял сзади Савостьянова, и пил уже третий стакан желтоватой, противной на вкус, кипяченой воды, когда увидел, как рука доктора выводит на листке краткое катастрофическое слово «cancer».

Типографским способом — «Предполагаемый диагноз», и рядом, прекрасной китайской авторучкой с золотым пером, выведенное рукой Савостьянова — «канцер».

Он с трудом поставил стакан, старательно обошел угол стола и тут не сдержался — повалился на стул.

— Вам плохо? — спросил Савостьянов, мельком взглянув на него, без особого участия. — После гастроскопии это иногда бывает.

Подошел к шкафчику, что-то быстро и ловко накапал в склянку, долил водой.

— Выпейте, — голос его был пренебрежителен. — Выпейте-выпейте! — проследил, как Павел пьет, потом заметил: — Однако, нервишки у вас… Не ожидал.

Лекарство подействовало. Павел вдруг мгновенно обсох, и только сердце продолжало бухать, как прежде.

— Теперь, когда вы успокоились и можете слушать, я хочу повторить то, что я уже говорил. Вы в состоянии?

Павел кивнул.

— До того, как будут готовы анализы, никто, даже сам Сундукян, не может сказать со всей определенностью, что за бяка у вас там завелась. Так что давайте рассчитывать на лучшее. Но! — Он поднял палец. — Если! Я повторяю: если . Если вдруг… То и тогда к этому нужно относиться… — тон его стал снисходительным, — несколько более по-мужски, чем вы вот сейчас. — Он усмехнулся. — Без ложной скромности могу сказать, что перед вами сидит не самый плохой врач. Я познакомлю вас с двумя десятками людей, которые, благодаря моей методе, живут и здравствуют вопреки самым пессимистическим прогнозам. Это, повторяю, самый крайний вариант, который, впрочем, как я вижу, вы уже мысленно проиграли в своем воображении, хотя я и предупреждал вас. Помните, как говорил Ален Бомбар? «Большинство потерпевших кораблекрушение гибнет от страха». В медицине тоже такое бывает. К сожалению, не редко… Если у вас на самом деле канцерома, а не какой-нибудь невинный полипчик, то и тогда остается немало шансов — и оперативное вмешательство, и радиология, мало ли чего… Надеюсь, я вас успокоил.

Павел с трудом усмехнулся:

— Не очень-то.

— Бросьте! Берите направление и живо сдавайте анализы. Я позвоню в лабораторию — вас примут без очереди. Дня через два встретимся. Верьте слову, вы у меня через полгода и думать забудете, что такое желудок! Не вы первый…

— Спасибо, доктор! — единственное, что нашелся сказать Павел.

Уходил он из кабинета походкой старика — еле волочил ноги. У порога оглянулся. Савостьянов глядел ему вслед, потом поднял руку и ободряюще помахал Павлу: смелее, дескать…

— Ах ты, Господи! — вздыхал Павел, медленно бредя по улицам. — Ах ты, Господи! Что за напасть вдруг на меня такая? — Последние несколько часов он только и делал, что вздыхал.

В городе уже смеркалось. Он не любил этот час — час безволия, оцепенения, вялой надсады, мытарящей душу. Ему всегда было трудно в сумерках, даже дышать трудно. Сегодня в особенности.

Вот и все. Туши, Павел Николаевич, лампаду. Покоптил — и будя…

Надо было бы обдумать, осмыслить, подвести какие-то итоги. Но не мог. Он был в состоянии человека, которого неожиданно чем-то мягким оглушили — ни боли, ни злости — одно только недоумение и ватные ноги.