Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Но нынче он был вял и разбит, и занимали его проблемы, далекие от тех, которые требовали осмысления.

Привычка, однако, срабатывала помимо наго: безвольно распластавшись поверх простыней, он словно бы посторонним взглядом созерцал события сегодняшнего дня и ждал сна.

Есть такие справочные автоматы на вокзалах крупных городов: нажмешь кнопку, и суетливо начинают перелистываться металлические страницы с названиями станций, номерами поездов, часами отправления и прибытия… Стоишь, почтительно удивляясь чудесам автоматики, ждешь…

Он представил себе такой автомат, листы мелькали, перед его глазами: Савостьянов с сострадательным взглядом, Витя Макеев, защищающий Химика, Александр Данилович, некто однорукий…

И вдруг — без всякой связи с предыдущим — его потрясла, пронзила, ударив, как электрическим током, удивительнейшая мысль.

Он вдруг заметил, что сидит на краю постели и счастливо улыбается. Попытался было засомневаться, но куда там! Такая это была целительная, освободительная, такое облегчение приносящая мысль, что справиться с ней было уже не под силу.

« Он врет ! — ликующе подумал он, и руки его задрожали. — Он врет. Никакого рака у меня нет. Ему необходимо, чтобы я был выбит из колеи. Как хладнокровно и просто! Я под предлогом консультации уговорил Андрея свести нас. Что-то у меня, действительно, не в порядке с желудком — для правдоподобия я выбрал именно эту болезнь. „Катар“, — сказал он. Довольно равнодушно. Ему это не впервой. Потом… А потом был разговор о моей мнительности. Вот за что он ухватился, почуяв уже, что подозрение в убийстве Ксаны Мартыновой может пасть и на него! Он тут же назначил мне время для обследования. До этого говорил: „Как-нибудь зайдите…“, а потом, когда почуял опасность, заторопился: „Приходите завтра“. Я же действительно жуткий псих, мне ли не знать! А он, как врач, знает, до чего можно довести мнительного человека. И ведь добился своего: сегодня разве я вспомнил, что Савостьянов — в числе тех, кого можно подозревать? Плевать мне было на все! Ах ты, Господи, до чего ж хитер! А этот намек? „Я вам покажу десятка два людей, вылеченных по моей методе…“ Неужели же, подумал он, я буду возводить обвинение против человека, от которого зависит моя жизнь?»

— Ха! — ликующе выдохнул он и вдруг совершил несуразное: кувырнулся по полу, лег там, раскинув руки: поза счастливого человека, поза человека, изнемогшего от счастья.

Где уж тут было спать! Веселая лихорадка колотила его, и сидя на кухне, в ожидании кофе, он то и дело вскакивал — подмывало торопиться куда-то, действовать. Как именно действовать, он еще не знал, но жила в нем уже твердая жесткая уверенность: «Все! Теперь тебе не увильнуть, Савостьянов!»

Утро медлило. Так бывало только в детстве, в кануны первомайских праздников, когда он просыпался задолго до солнца. Рядом с постелью, на стуле, лежала отглаженная, небудничная его одежда, а взрослые, с которыми идти на демонстрацию, равнодушно спали. У него все дрожало внутри от нетерпения, а взрослые спали, а праздник не торопился…

В третьем часу он уже изнемог. Залез под душ. Ночью напор воды был на удивление яростен и мощен.

— Начнем! — повторял он вполголоса, с веселым остервенением растираясь полотенцем. — Начнем приканчивать! Начнем, начнем!

С чего начинать, он явно не знал. Выйдя из дома, повернул сначала налево, а потом постоял, подумал, и пошел направо.

Уже начинало, кажется, светать. Но так робко и невнятно, что это трудно еще было назвать рассветом. Поэт — тот же, к примеру, Боголюбов — назвал бы это предчувствием рассвета.

«А ты-то, Андрюша, какого черта мельтешишь в этом деле? — подумал Павел. — Надпись-то на книжке Незвала — твоя!»

Главная улица, по которой шел Павел, была необыкновенно пустынна и почти не освещена. Те редкие фонари, которые были не погашены, горели вполнакала.

Окна домов были распахнуты. Там было темно и тихо. Павел неожиданно рассмеялся: он уже забыл, что можно просто идти по улицам и чувствовать, насколько это приятно.

Когда он проходил мимо каменных домов, близко от стен, было слышно, как дома отдают тепло, накопленное за жаркий степной день.

Негромкая деловая суета творилась в этот час в городе лишь возле типографии да еще, наверное, на аэродроме.

Но аэродром был далеко, а возле типографии Павел уже стоял минут десять и глазел, как грузят на машины уже отпечатанный тираж местной газеты «Степной край», чтобы везти в отдаленные районы области.

Налюбовавшись картиной ночного созидательного труда, Павел пошел в открытую дверь типографского склада, через которую рабочие вкатывали гигантские рулоны бумаги, прошел через цех, поднялся на второй этаж и открыл дверь корректорской, где не торопились расходиться по домам выпускающие двух областных газет — «Степного края» и молодежной, под названием «Комсомольский огонек». Были здесь еще корректоры, метранпаж и два цензора — милые, непреклонного вида девушки лет по сорока примерно каждая.

На столе, на гранках, лежала крупно нарезанная колбаса, черный хлеб и желтые, поздние огурцы. Бутылки видно не было, но она, без сомнения, находилась где-то близко, потому что разговор шел уже благостный, неторопливый, а лица были слегка раскрасневшиеся.

— О! Павлуша! — ласково приветствовал его Тихон Ильич, выпускающий — «Степного края». — Бессонница? Или служба? Садись, закуси.

По незримой команде на столе появился стакан..

— Мне — символически! — поторопился предупредить Павел. — Мне сегодня ой как работать…

— А нам не работать?

— Вам — заслуженно спать.

Ему плеснули на дно стакана. Он выпил и стал слушать нескончаемые журналистские байки. Ах, как завидовал он иногда журналистам. Жизнь в их рассказах представала с незнакомой, часто трагикомической стороны, окрашена была — слегка желчью, слегка юмором, и какая-то невнятная поэзия витала в этих рассказах. И чудилось, что необыкновенная это работа — мотаться в сорокаградусную жару по степи, сволочиться с начальством, выдумывать необыкновенные сравнения для обыкновеннейшей работы, недосыпать, недоедать, постоянно жить в ритме азартной гонки: «Скорей! Срочно! В номер!..»

— Что-то вы сегодня припозднились… — заметил Павел и взял лежащую на столе сегодняшнюю, еще влажную от краски, газету.

— Телетайпа ждали. Что-то этакое ожидалось.

— Не свершилось? — рассеянно спросил Павел, просматривая газету.

— Видно, нет.

Очерка Боголюбова в номере не было.

(«…Представляешь? — рассказывал он за преферансом в тот вечер. — Ночной вызов. Сирена „скорой помощи“. Ночные улицы. Дом. Освещено только одно окно. Там, естественно, девушка. У нее сердце. Сердце разбито. Тяжелейший случай. Савостьянов тут же принимает смелое решение. Несколько дней и ночей идет борьба за жизнь и здоровье девушки. Наконец — виктория! Девушка спасена! Тщетно ищет она своего спасителя, чтобы высказать ему свою благодарность. И заодно вчинить иск на алименты. Но наш скромный герой, и так далее…»)