Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Очень он не любил раздваиваться, хотя, конечно, почти всегда приходилось работать именно так: одновременно ведя два-три-четыре дела. Вот и сейчас нужно было заниматься Ксаной, а он никак не мог окончательно расстаться с совхозом, где выращивали для нужд медицины опийный мак и откуда вдруг обнаружилась утечка — обнаружилась уже на рынке, за несколько тысяч километров от Н. Есть там, правда, один человечек любопытный, на которого поглядывает сейчас Витя Макеев, специально на то оставленный в совхозе…

Но — стоп!

Он поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, неуверенно потянул на себя откидную крышку, крышка послушно опрокинулась, и на нее выползла первая груда бумаг. Еще не притрагиваясь к ней, он открыл другие ящики и убедился, что это была действительно лишь «первая» груда. Во всех ящиках были прямо-таки залежи исписанной бумаги.

Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.

…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.

Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.

В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.

— Ишь, накурил… — сказала она недовольно. — Все пьют да курят, а потом спрашивают, где здоровье? А здоровье-то оно все в табак и ушло, не верно ли?

— Абсолютно верно. Только скажите, это вы мне принесли? Если мне, то, ради Бога, не надо! Я недавно ел.

— Не ври уж — «ел»! Как с одиннадцати зашел, так и не выходил. Или я из окна не вижу?

— Вот-те раз! — неискренне удивился Павел. — Тогда придется съесть.

— То-то и оно, что «вот-те раз». Не пимши, не жрамши, о потом спрашивают, где здоровье.

— И где же оно, здоровье? — оторопело повторил вдруг вслед за женщиной Павел и, не присаживаясь, понес ложку ко рту.

— Или тебя мать так учила есть? — ядовито осведомилась женщина. — Стоя-то лошади да верблюды одни едят!

— Вот здесь вы не правы, — повеселел Павел. — И коровы, и бараны, и собаки. Один человек, Роза Федоровна, ест сидя, потому как напрочь оторвался от животных масс… — Он оживился, хотя по-прежнему несколько озадаченно всматривался в книгу, этак поразившую его.

Это был тоненький, в твердом желтоватом переплете томик стихов Незвала из серии «Сокровища лирической поэзии».

Чуть пониже виньетки с символом серии — крылатым Пегасом — начиналась размашистая шикарная надпись шариковой авторучкой «Ксане — моей честолюбивой Надежде — с нежностью и — надеждой! А. Боголюбов».

А. Боголюбов — в миру Андрюша — это был приятель Павла. Почти друг — по преферансу, по встречам разнообразных торжественных дат.

Никогда Андрюша не упоминал имени Ксаны Мартыновой — вот чему в первую очередь подивился Павел. Все романы Андрюшки были известны ему достаточно хорошо. Боголюбову доставляло, видимо, удовольствие представать в глазах друзей этаким донжуаном, и он заботился об огласке своих похождений с назойливостью даже смешной, наводившей на мысли о вполне платоническом характере увлечений этого всеэнского казановы…

Создавалось впечатление, что книгу не читали. Многие страницы были склеены. Никаких отметок, подчеркиваний — абсолютно новехонькая книжка.

Павел не мог помнить почерка Боголюбова — жили-то в соседних кварталах, смешно было бы переписываться. Но он не сомневался почему-то: надпись была сделана Андрюшей. И это было очень интересно, очень.

— Прекраснейшая окрошка! — воскликнул наконец Павел бодро и сыто, хотя тарелка опустела минут пять назад.

Роза Федоровна сидела пригорюнившись и, должно быть, не расслышала. Истово смотрела на портрет Ксаны.

— Ах, до чаго же мила была! — воскликнула она вдруг с некоторой театральностью в голосе. — Глаза радовались смотреть на нее — молоденькая, чистенькая, тоненькая. — И вдруг заплакала.

— Был бы сынок — непременно сосватала бы. И хозяйка легкая была — в руках все так и кипело.

— А у вас сынов разве нет?

— Взрослые уже, переженатые. Один во Владивостоке — на тралфлоте, другой в Алма-Ате — шофер первого класса.

— Скажите, Роза Федоровна, а у Ксаны был… ну, скажем, друг? С кем в кино ходят, например, на танцы?

— Да их здесь целый хоровод ходил! — оживилась женщина. — Чуть не с пятого ли класса! Но она — ни с кем из них! Правда, последнее время один — Витька Жигулев — вроде бы приглянулся. И в кино ходили, и на танцы. Мария сказывала… Но больно уж плохой парень: худой, бледный. Высокий, правда. Все с гитарой приходил: трынь-брынь, трынь-брынь. Крикнешь им: «Ироды! Спать дайте!» А он: «Тише, бабуся! Искусство принадлежит народу, значит, и вам причитается». Грубиян был. Но чтоб хулиганство какое с его стороны, это — врать не буду — не замечалось. Они сначала учились вместе. Он маленько постарше, на завод пошел, отец у них помер. Один раз, правда, облевал мне забор, паршивец, но говорит: не я! У них майские праздники прошлый год справляли. Может, и не он, только очень уж худ, где ему водку пить, прямо Кащей Бессмертный! Сейчас вот уехал в Москву, в институт поступать.

— И давно уехал?

— А недели две, может, чуть поболее… Видно, не сладилось у них с Ксаной. Дверью ка-ак хлопнет! Ну, думаю, мать пресвятая богородица, атомная бомба, что ли, попала? Прямо по грядкам и побежал. Я ему: «Куда, сукин сын, редис топчешь? И так позасохло все!» — он и не слышит. Калитку ка-ак наподдаст! — думала, с петель сорвет. В них, в худых-то, очень много злости есть, оттого, может, и худые, не про вас будет сказано.

— А я разве худой? — удивился Павел.

— А то толстый! — фыркнула женщина. — Прямо фон-барон, какой толстый!

— М-да. Ну, значит, наподдал он калитку?

— Ну, значит, наподдал он калитку — думала, с петель сорвет — и бегом за огороды в степь. А я через стенку слышу — да и окошко тоже открыто Ксана запела что-то, патефон завела. Плевать мне, дескать, красавице такой, на дураков этих, мужчин. Она поманила бы только — тыщи бы сбежались!

Да… А ночью, слышу, он опять под окном. Ксана, говорит, золотая моя, люблю, говорит, больше жизни. Я тебя, говорит, на руках буду носить, в шелка-бархаты одевать, золотом осыплю! А она, слышу, только хаханьки — дескать, не хочу. А он — все свое гнет: больше, говорит, всего на свете! Ну, думаю, пропал твой редис, Марья — весь как есть потопчет! Не хочешь слушать, а слушай — окошки-то открыты… Потом он, значит, обозлился: попомнишь мои слова, только поздно будет, а старпёру этому я ноги переломаю, проси не проси!

Павел вдруг резко перебил сказочный речитатив женщины:

— Это вы точно слышали?

— Не знаю уж, точно ли, не точно ли, — обиделась она. — Только окна-то открыты: не хочешь слушать, а слушай.