Элиз Тайтл - Ромео

Она вдруг вспомнила себя высокой, угловатой девочкой-подростком лет тринадцати, стоящей у окна своей спальни в старинном викторианском доме на Скотт-стрит, куда они только что вселились. Прижавшись лицом к холодному стеклу, она смотрит сквозь пелену дождя на залив, где в тумане вырисовываются контуры моста Голден-гейт. Слезы капают у нее из глаз и тоже падают на стекло, омывая его с внутренней стороны.

Она тогда ненавидела этот дом на Пасифик Хайтс. Впрочем, ненавидит до сих пор. Дом ее отца. Теперь сестры. Черт с ней. Саре этот дом не нужен. Он вызывает в памяти лишь грустные воспоминания. Ирония судьбы: они переехали сюда из Милл Вэлли, тоже спасаясь от печальных воспоминаний. Выходит, есть в жизни вещи, от которых не убежишь, не спрячешься. Только если вычеркнешь их из памяти. Или просто отключишься. Сара не могла похвастаться многочисленными талантами. Но в одном ей нельзя было отказать. У нее был талант отключаться, и отдушину она находила в искусстве. Ему она посвящала большую часть своей жизни.

Сегодня, когда она явно была не в настроении, не помогал и талант. Воспоминания бликующими предупредительными сигналами то и дело вспыхивали в сознании. Сара винила дождь в этих бередящих душу видениях. И еще ночной кошмар, будь он неладен. И утренний звонок сестры. Действительно ли Мелани приходится забираться к отцу на колени? Сара закрыла глаза, и неприятное ощущение поднялось в ней горячей волной, которую не мог остудить даже холодный влажный ветер.

Женщина, сидевшая за рулем «тойоты», нечаянно нажала локтем на клаксон. Сара тут же очнулась.

Чайка, залетевшая на городские улицы с залива — возможно, заблудившись, — широко расправив крылья, кружила над ее головой. Саре отчаянно захотелось взлететь. Взлететь и улететь далеко и навсегда.

Сара изрядно намокла и продрогла, пока добралась до Департамента реабилитации, расположенного в суперсовременном небоскребе на углу Ван Несс и Хейса.

Она работала здесь в течение последних шести лет, с тех пор как получила диплом магистра. Жалованье было предельно высоким для учреждения такого уровня — правда, отец и сестра находили его ничтожно малым и недостойным ее, потомка великих Розенов, — но Сара никогда не разделяла их чрезмерных аппетитов. Как и тщеславия. Во всяком случае, если не считать бумажной рутины, Сара находила удовольствие в своей работе в качестве консультанта по реабилитации инвалидов. Работа наполняла ее жизнь смыслом. Она чувствовала, что нужна людям. И любила всех своих подопечных, которых на сегодняшний день у нее было сорок шесть человек — инвалидов или, как их именовали в официальных сводках, физически увечных. Клиентам Сары, в общем-то, было наплевать на то, как их называли. Они просто хотели вернуться к нормальной жизни, обучиться какому-то ремеслу, получить возможность зарабатывать, и чтобы их наконец оставили в покое. Сара вполне разделяла их устремления.

Стоило ей ступить в мрачный вестибюль здания, как у нее заурчало в животе. Она вспомнила, как Гектор назвал ее тощей. Обычно она не забывала о еде. Беспечно развернувшись, она вышла обратно на улицу и направилась в магазинчик за углом.

Готовые, упакованные сандвичи аккуратными рядами лежали на прилавке. Сара купила самый большой, с индейкой, кинула его в сумку, намереваясь съесть в офисе. Она как раз собирала сдачу, когда увидела Берни Гроссмана, своего коллегу и лучшего друга. Берни сидел в своем инвалидном кресле за одним из столиков в дальнем углу магазина за chili con carne [2] Мексиканское блюдо из мяса и красного перца (исп.). .

Он поднял на нее взгляд, когда она приблизилась к столику.

— Ты промокла, — сказал он.

Лицом сорокалетний Берни всегда напоминал Саре херувима.

— Дождь идет.

Он протянул к ней руку и промокнул салфеткой ее влажную щеку.

Она отмахнулась и села на стул рядом.

— Прибереги ее для себя. Тебе она сейчас больше нужна. Боже, ну и неряха же ты, Берни. — Его серебристая окладистая борода была щедро вымазана в соусе.

Он ухмыльнулся.

— Я знаю. Тони это бесит ужасно. Он просто помешан на чистоте.

Сара достала из сумки сандвич, но перед тем, как развернуть его, подозрительно покосилась на своего приятеля.

— Ты сказал — Тони?

Берни стряхнул крошки мяса с рубашки, туго обтягивавшей его брюшко.

— Разве я не рассказывал тебе про Тони?

Сара развернула сандвич, разглядела его повнимательнее. Проклятье. На этикетке значилась индейка с майонезом, на самом же деле ломти ржаного хлеба были залиты горчицей. Не до такой уж степени она была голодна, чтобы изменять своим вкусам и довольствоваться чем попало.

— Берни, ты же говорил мне, что Тони — скупердяй и ты будешь последним идиотом, если свяжешься с ним.

Берни опустил ложку. Его правая рука заметно дрожала, так что ложка отбарабанила легкую дробь, прежде чем легла на стол.

— Когда это я тебе такое говорил?

Сара задумчиво отщипнула кусок хрустящей корочки и отправила его в рот, стараясь не обращать внимания на горький привкус горчицы.

— Давай-ка вспомним. Сегодня у нас четверг. Вчера тебя не было на работе, ты плохо себя чувствовал. Остается вторник. Да, именно во вторник ты мне и сказал, что этот парень — говнюк.

— Не передергивай, Сара. Я точно помню, что назвал его скупердяем. Конечно, если для тебя что скупердяй, что говнюк — все едино, тогда и спорить не о чем.

Сара застонала.

— Тебе не стыдно так выражаться, Берни?

Он ухмыльнулся.

— На днях ты сама призналась в том, что тебе нравится, когда я выражаюсь.

— Да-да. Еще скажи, что я призналась в том, что до сих пор верю в бабушкины сказки.

— Боже мой, Скарлетт, что бы с нами стало, если бы мы разучились верить в сказки, — поддразнил он ее.

— Все шутишь.

— Да. Из меня бы получился неплохой эстрадный комик, если бы только я мог занять вертикальное положение. — И он дружески похлопал колеса своего инвалидного кресла.

Сара смущенно улыбнулась.

— О’кей, может, это и не очень смешно. Как бы то ни было, пока я вчера валялась дома, сражаясь с кишечным вирусом, как ты думаешь, кто явился мне на помощь?

— Флоренс Найтингейл собственной персоной?

— Тони, между прочим, имеет официальный статус брата милосердия.

— Да, который был лишен лицензии за кражу наркотических препаратов из больничной аптеки. Брось ты, Берни. Еще не хватало тебе путаться с наркодельцами.

У Сары были основания опасаться за судьбу Берни.

Берни Гроссман был одним из первых ее клиентов, когда она начала работать в Департаменте реабилитации. Выпускник колледжа, гомосексуалист, еврей, наркоман, ему так перепало во время крутой разборки возле гей-бара на Кастро-стрит, что он оказался в реанимации центральной больницы Сан-Франциско с множественными переломами позвоночника. После шестимесячного курса физической реабилитации и двухмесячного пребывания в нарколечебнице Берни появился в ее кабинете — ухоженный, приговоренный к инвалидной коляске, все такой же еврей, такой же гей, с надеждой на то, что, может, хотя бы и в тридцать пять лет из него все-таки получится тот mensch [3] Зрелый, ответственный человек (идиш). , которого мечтали вырастить его родители — иммигранты из Пасадены.