Колин Маккалоу - Блудный сын

— Джентльмены приглашаются в кабинет на кофе, горячительные напитки и сигары! — воскликнула она. — Леди следуют в гостиную!

И только в холле, соединяющем обеденный зал и кабинет, Джону удалось перехватить Джима Хантера.

— Ты можешь в это поверить? — спросил Джон, отступая в сторону, чтобы пропустить мужчин, спешащих прочь от гарпии.

Джим закатил глаза, пугающе свергнув огромными белками, которые создавали резкий контраст с темным цветом его кожи.

— Типично для Давины, — сказал он. — Я довольно хорошо узнал эту семью за последнее время, пока работал с типографией над «Богом спирали». Сейчас у нас будет полно свободного времени, и я смогу все тебе рассказать.

— Когда я застал тебя дома вчера вечером, мы здорово посидели, вспоминая былое, — заметил Джон и с радостью посмотрел в лицо Джима. — Отлично выглядишь, Джим. Теперь в тебе ни за что не узнают того самого Гориллу Хантера.

— И это исключительно благодаря тебе. Я наконец смогу вернуть тебе деньги за операцию, дружище.

— Даже не пытайся! — Джон нахмурился. — Милли по-прежнему слишком худая.

— Она такая от природы, астеник. [1] Человек, для которого характерны высокий рост, худощавость, длинная шея, продольно вытянутый череп, узкое, резко очерченное лицо. — Здесь и далее примеч. пер. — Большие зеленые глаза, столь неожиданные для чернокожего человека, заблестели от слез. — Господи, как здорово тебя снова видеть! Спустя шесть лет!

Джон крепко обнял его, и Джим обнял в ответ. Когда они отошли друг от друга, то увидели доктора Ала Маркофф, посматривающего на часы.

— Еще полчасика, — сказал доктор, — и я смогу схватить свою жену, чтобы отправиться домой. Давине сегодня было непросто. Давно утраченные сыновья, неожиданно возвращающиеся из леса, не для нее. Без обид, Джон, но твое лесопромышленное состояние так и напоминает мне эту сказку. — Он снова посмотрел на часы. — Неплохо, неплохо. Уже десять тридцать. Мы с Музой будем дрыхнуть, неподвижные, как полена, меньше чем через час. Не могу удержаться от шуток, Джон.

…К удивлению Джона — хотя его эго при этом нисколько не пострадало, — Макс предложил Джиму Хантеру большое кресло с подголовником, обитое темно — красной кожей, которое было самым почетным местом в кабинете. Да и вся комната оказалась выдержанной в том же темно — красном цвете: от позолоченных кожаных переплетов книг и мебели и до оконных наличников.

Джон поставил стул почти напротив кресла, испытывая легкое любопытство по поводу неожиданной значительности Джима: все со временем выяснится, а времени у него теперь полно. Макс отошел поговорить с Эваном и Вэлом, которые уже раскурили по большой сигаре и теперь держали по бокалу с выдержанным коньяком. Танбаллы не отказывают себе в маленьких радостях, подумал Джон, и еще любят совещаться. Доктор поставил стул рядом с Джоном, и таким образом мужчины разделились на две компании.

— Вы семейный терапевт Танбаллов, Ал? — спросил Джон.

— Боже, нет! Я патологоанатом и специализируюсь на гематологии, — вежливо ответил доктор Маркофф, — что для вас такая же абракадабра, как для меня — дугласова пихта. А вот работу Джима по рибонуклеиновой кислоте я нахожу просто восхитительной.

— Это будет ваш с Музой первый ребенок?

Маркофф расхохотался.

— Хотелось бы! Нет, мои бездетные друзья, это — непредвиденный залет, случившийся в сорокалетием возрасте. У нас уже есть двое мальчиков. Муза слишком рассеянна, чтобы вырастить гениев, и потому они — совершенно обычные подростки.

— Думаю, вы будете потрясающим многодетным отцом, — заметил Джон, наслаждаясь легким юмором этого мужчины, рассказывавшего о непредвиденной беременности в сорокалетием возрасте. Он даже перестал думать о возможной теме происходящего между Танбаллами разговора, а они, скорее всего, обсуждали вновь обретенную Эваном часть наследства семейного бизнеса.

Неожиданно Джон почувствовал себя очень уставшим. Застолье оказалось долгим, а его винный бокал наполнялся слишком часто, к чему он не привык. От него потребовалось изрядное мужество и силы, чтобы прийти сюда, ведь в Джоне Холле было слишком много от матери, которая избегала любой конфронтации. Когда Джим и Ал переключились на обсуждение нуклеиновой кислоты, Джон смог украдкой взглянуть на часы: одиннадцать вечера. Они пробыли в кабинете полчаса, и, со слов доктора Маркофф, должно пройти еще полчаса, прежде чем у него появится возможность улизнуть. Макс смотрел на него с искренней любовью во взгляде; но как он может сблизиться с отцом, окольцованным гарпией Давиной? Та всеми силами привяжет его к Алексису, да почему бы и нет?

Пот начал буквально заливать глаза; забавно, до сих пор Джон даже не замечал, насколько жарко в комнате. Несколько неуклюже он полез в карман брюк за платком и нащупал его, но никак не мог вытащить.

— Жарко, — пробормотал Джон, оттягивая пальцем воротничок. Ему, наконец, удалось достать платок, которым он и промокнул лоб. — Кому-нибудь еще жарко?

— Есть немного, — ответил Джим, забирая у него бокал. — Вечер уже подошел к концу, почему бы тебе не снять галстук? Уверен, никто не будет против.

— Конечно, сними его, Джон, — сказал Майк, подкручивая ручку термостата. В кабинете тотчас стало прохладнее.

Почувствовав, что губы стали неметь, Джон их облизнул.

— Какое-то онемение.

Джим снял с него галстук и ослабил воротник.

— Так лучше?

— Не особо, — с трудом ответил Джон.

Ему казалось, что он не может сделать нормальный вдох. Он стал хватать ртом воздух.

Желанный прохладный воздух наполнил легкие, Джон снова открыл рот, но на сей раз дыхание давалось с трудом. Его скрутило.

— Положите его на пол, — услышал он слова доктора Ала, а после почувствовал, как его кладут на спину, подложив под голову чей-то свернутый пиджак. Маркофф быстро расстегнул пуговицы на его рубашке и прокричал кому-то: — Вызовите «Скорую» — реанимационную бригаду. Макс, скажи Музе принести сюда мою сумку.

Почувствовав тошноту, Джон дернулся, но рвота не наступала. Теперь ему стало очень плохо, и даже не было сил ее вызвать. Зубы отбивали дробь, а все тело сотрясала крупная дрожь. Потом пришла очередь сильнейшего спазма, и возникло ощущение, что все происходит с кем-то другим — но почему Джон так ясно все ощущает и понимает? Если бы он взирал на эти мучения со стороны, паря над телом, тогда было бы легче все вынести. Но оставаться внутри и чувствовать боль каждой клеточкой тела — ужасно!

Но это не шло ни в какое сравнение с его борьбой за каждый вздох; неспособность дышать вызывала животный ужас, который плескался в глазах. «Я умираю, но не могу им сказать об этом! Они не понимают! Мне нужен воздух, нужен воздух! Воздух, воздух!»