Виктор Пронин - Смерть в своей постели

— Как знаешь. — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.

— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.

— Пьет? — жестко спросил Шаланда.

— Так можно сказать, но знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать, обильно.

— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить… Потрясающий парень.

— Не пьет?

— В рот не берет. Прислать?

— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.

— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.

Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними как на ладони.

— Не любит меня Шаланда? — спросил Худолей.

— Замену предлагает.

— А ты?

— Ты же слышал… Сказал, что чуть попозже. Он по телевидению сегодня выступает. Будет рассказывать о своих поисках и находках. Город, говорит, взбудоражен, люди хотят знать правду, их надо успокоить, а то прошли слухи, что здесь подвалы забиты трупами, а сам Объячев питался младенцами.

— Бедные младенцы, — вздохнул Худолей. — Только вот что я тебе, Паша, скажу… Не надо бы нам так усиленно работать, так стремиться к истине и поставлять Шаланде материалы для выступлений перед жителями города. Спешка, она, ведь, никогда до добра не доводит. Не зря народ сказал… Поспешишь — людей насмешишь. И мы с тобой можем так насмешить всех наших знакомых, что они будут по земле кататься каждый раз, как только увидят тебя или меня. Обещай, мне, Паша, что ты не будешь очень уж спешить раскрывать это дело. Я, ведь, тебе уже говорил об этом, предупреждал о грозящей опасности.

— Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.

— Это заметно, Паша.

— Внимательно тебя слушаю.

— Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что если все останется здесь… Мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.

— Да, обещал.

— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.

— Ну?

— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.

Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худо-лея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.

— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.

— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.

— Что? — поднял голову Вохмянин.

— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?

— У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.

— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — вздохнул Пафнутьев.

— Я тоже, — сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость.

— Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.

— Не знаю даже, что мне с вами делать, — пробормотал Пафнутьев. — Всех но комнатам запереть, что ли?

— А все и так по комнатам заперлись. — Вохмянин сидел лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. — Да и осталось-то нас не так уж и много… Мы с женой, Света, Вьюев… Кто еще? Да, наш родной зек… Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил?

— Разберемся. — Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. — Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль… Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?

— А я и не скрывал, — пожал плечами Вохмянин.

— Для пользы дела мог бы и скрыть, — проворчал Пафнутьев.

Проходя по сумрачным переходам, Пафнутьев только сейчас в полной мере осознал, что, видимо, Объячеву нравилась в доме незаконченность, недостроенность, он явно не торопился побыстрее довести дом до жилого состояния. Прими он решение о скорейшем завершении строительства, дом можно было привести в порядок за месяц. Но он этого не делал, а в результате с потолка свисали электрические шнуры с тусклыми лампочками, пол устилала строительная пыль, немытые окна создавали ощущение непрекращающихся работ. Да, конечно, отдельные спальни, собственный кабинет, каминный зал были в порядке и давали ясное представление о том, каким в конце концов должен стать дом.

И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке — паркетный пол был устлан мохнатым розово-лиловым ковром, тут же стоял большой комод, над ним — зеркало со встроенными светильниками. На окне висела тяжелая штора, помимо нее некое подобие уюта создавали полупрозрачные гардины. В углу на черной тумбе стоял телевизор, слишком большой телевизор для спальни — Маргарита, как уже знал Пафнутьев, любила, уединившись здесь, смотреть самую низкопробную порнуху с какими-то жеребячьими подробностями.

Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. Перебьется, — подумал он о мертвой хозяйке. Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом ковре, что отпечатки его одиноких следов будут наверняка затоптаны. Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился — слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.

Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.

— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.

— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.