Виктор Пронин - Смерть в своей постели

Но миллион долларов… Это, конечно, серьезное обстоятельство. Такая куча денег может повредить любой разум, внести душевную сумятицу в самый сильный характер.

И Пафнутьев отправился в город на встречу с Вулыхом. Ничего не планируя и не намечая, он решил, что сообразит по ходу — что сказать, о чем спросить, какими словами.

Шаланда сидел в своем кабинете со всей монументальностью, которую только мог изобразить. Он уже видел себя на экране телевизора и, похоже, нравился себе. На нем была белоснежная рубашка, китель украшали подновленные колодки орденов и медалей — их у Шаланды оказалось на удивление много.

— Привет, Шаланда! — легкомысленно произнес Пафнутьев, сразу разрушая атмосферу неприступности. — Как поживаешь? Что новенького? Говорят, весна будет холодная и затяжная. Мне верные люди сказали. По секрету, конечно.

Шаланда не ответил. Посопел некоторое время, соображая, на какие пафнутьевские слова отвечать необходимо, а какие можно пропустить мимо ушей. И решив, видимо, что тот не произнес ни единого серьезного слова, лишь буркнул недовольно.

— Привет.

— Говоришь, Вулых умом повредился?

— Что Вулых, Паша… А мое здоровье не стоит внимания?

— В тебе, Жора, я уверен. Ты не тронешься.

— Это почему же? — с обидой спросил Шаланда, будто его упрекнули в полной бесчувственности, и уже потому он никогда не поплывет умственно и душевно.

— Потому что этого не может быть никогда! — твердо произнес Пафнутьев и даже губы сжал, показывая, как он уверен в своих словах и в самом Шаланде.

— Ну, ладно дурака валять… Что с Маргаритой?

— Мертва.

— Почему?

— Жора, никаких следов насилия. Лежит смирненькая такая, ручки, ножки вытянула, глазки прикрыла, бледная вся… В общем, совершенно неживая.

— А убивать есть за что?

— Есть. После смерти Объячева она осталась хозяйкой дома. А дом с участком по приблизительным прикидкам тянет на миллион долларов.

— Опять миллион! — проворчал Шаланда. Видимо, история с обнаружением у Вулыха долларов его достаточно потрепала.

— Так вот, если кто-то решит, что может на каких-то там основаниях этот дом присвоить… То Маргарита обречена.

— Может, самоубийство? — предположил Шаланда.

— Я уже думал… Но знаешь… Это ведь четвертый труп. До сих пор никакими самоубийствами не пахло. А здесь железный повод — дом. И по моим глупым прикидкам есть все-таки люди, которым жалко с этим домом расставаться.

— Кто эти люди? — спросил Шаланда таким тоном, будто готов немедленно мчаться на задержание преступников.

— Жора… Не гони волну. Мы с ними разберемся. Опять же, я не уверен. Говорю осторожно — по моим глупым прикидкам…

— Я уже знаю, Паша, такую закономерность… Когда я слышу от тебя глупые прикидки, можно смело вызывать группу захвата. Мне кажется, сейчас именно такой случай. А там как знаешь… Не сбегут?

— Я сказал нм, чтобы меня дожидались.

— Послушаются?

— Конечно. Дом-то ведь это такая вещь, которую с собой в чемодане или за пазухой не унесешь.

— Павел Николаевич, — уважительно произнес Шаланда, — скажи мне откровенно… Что происходит? Как все понимать? Жители города взбудоражены! Четыре трупа за двое или трое суток из одного дома… Такого никогда не было, Паша! Что доложить народу? Ведь все эти события не имеют разумного объяснения!

— Худолей предполагает, что будут еще трупы.

— Что?!

— Так говорит Худолей. Последнее время он увлекся оккультными науками, мистикой, потусторонними связями.

— Ему мало четырех?!

— Дело не в том, что мало… Он говорит, что там ждут прибавления.

— Где ждут?

— В потустороннем мире.

— Он что, тоже тронулся? И ты вместе с ним?

— Поживем — увидим.

— И он знает… Он знает, кто будет пятым? — спросил Шаланда почему-то шепотом.

— Боюсь, что знает. Но не говорит. Ему запрещено.

— Кем?!

— Ну, это… — Пафнутьев помялся, скосил глаза в одну сторону, в другую, словно желая убедиться, что никто их не подслушивает, ничья призрачная тень не стоит за его спиной. — Те силы. Потусторонние. Он говорит, что если скажет, то это…

— Ну? Ну?

— Если скажет, то сам будет пятым.

— Чушь какая-то, — шумно выдохнул воздух Шаланда. — Вы что, все там с ума посходили?

— Я же предупредил тебя.

— О чем?

— Что ты один не тронешься. Умом.

— Знаешь что?! — Шаланда встал, резко отодвинул стул, поддал ногой еще один, который оказался у него на дороге, с грохотом распахнул окно. Казалось, шумными звуками он разгонял тени из загробного мира, которые скопились, скопились у него в кабинете и мешали свободно дышать. — Я твоего Худолея, как ты знаешь, не очень люблю… Но теперь я его ненавижу!

— Вам просто надо выпить как-нибудь, а? Вы оба хорошие ребята, только в разных весовых категориях. Вот и все. Если бы ты знал, с каким уважением он отзывается о тебе!

— Худолей?! Обо мне?! — с гневом спросил Шаланда, но уловил хитроумный Пафнутьев, уловил все-таки слабую, почти неслышную нотку детского удивления и зарождающейся признательности. — А что он во мне такого увидел?

— Жора, должен тебе сказать, что Худолей — чрезвычайно проницательный человек. Он видит суть. Ну, да, ты большой, шумный, крупный руководитель, у тебя в подчинении сотни людей… А знаешь, что сказал Худолей?

— Ну? — чуть слышно выдохнул Шаланда.

— Георгий Георгиевич, говорит он, человек необыкновенно тонкой душевной организации. У него, говорит, интуиция просто потрясающая. Мы с тобой, это он мне говорит, месяц бьемся, как мухи в стекло, и когда наконец у нас намечается просвет, когда мы только начнем понимать случившееся… Ты вспомни, Паша, что говорил нам Георгий Георгиевич месяц назад!

— Он называет меня Георгием Георгиевичем? — недоверчиво спросил Шаланда.

— Исключительно. Только так. Так вот, говорит, ты вспомни, что месяц назад на месте преступления сказал нам Георгий Георгиевич… Он уже тогда указал нам правильный путь поисков. Не знаю, Жора, не знаю, — плел свою интригу Пафнутьев, — может быть, тебе эти слова и не понравятся, но сказал мне однажды Худолей, имея в виду тебя… Если бы, говорит, Георгий Георгиевич получил другое образование, он мог бы стать великим музыкантом. Или художником. У него, говорит, слух просто абсолютный. Помнишь, ты как-то в машине запел по пьянке? А он услышал.

— И так сказал? — спросил Шаланда надтреснутым голосом. — Он так сказал?

— Жора, он очень проницательный человек.

— А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило — ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой. — Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. — Значит, не сказал, кто будет пятым?