Лилия Беляева - Новый русский и американка

Меня всю так и передернуло. Особенно почему-то от видения застывших теней на дорожках тетиного сада. От жучка-импотента, рассеянно ползущего по коре бука. От скукоженной, утомившейся жить и желать желтой розочки.

- Ах, где ты, принц Чарльз! - машинально, глядя на звезды, произнесла я.

И надо же такому случиться - ко мне шагнула довольно высокая фигура. И мне так почему-то захотелось, чтобы эта фигура оказалась именно принцем Чарльзом, что я закрыла глаза, и все дальнейшее проделывала с закрытыми глазами, что, между прочим, не помешало ничему остальному.

- Как вы прекрасны в этом звездном сиянии! - воскликнул приятный баритон.

- Я это знаю, - призналась я смело.

- Вы совершенно особенная женщина, - продолжал ворковать обольстительный мужской баритон. - Хотя бы потому особенная, что ни одна женщина не способна выйти на палубу в пять часов утра, чтобы любоваться звездами и тем более угадать, как меня зовут.

- Так вы и есть принц... Чарльз? - поинтересовалась я, чувствуя, как все мои жилочки и кровеносные сосуды напрягаются и перенапрягаются.

- Положим... принц, - почти уверенно ответили мне. - Но то, что Чарльз, - несомненно.

- А может быть, всего лишь Чарльз Дарвин? - сострила я. - Этот очередной дуралей мужского пола, который решил, что мы все - вчерашние обезьяны и не более того.

- Не беспокойтесь, я значительно моложе, - был ответ.

По обыкновению я принюхалась. Грустно было бы, если мое желание, рассчитанное на раннее утро в Японском море, оказалось бы не созвучно предлагаемому набору запахов.

Но, слава Богу, мой нечаянный принц Чарльз пах мускусом, хорошим вином и чуть-чуть кориандром. Но его подмышки, как я тут же прозорливо предположила, должны были отдавать можжевельником в смеси с ароматом испанского хлеба.

Так оно и оказалось... Но это после, потом. А пока я почувствовала, как мою талию в золотистом, летучем на ходу пеньюаре обхватила пара крепких, уверенных мужских рук... Я услыхала над самым ухом горячий, настойчивый шепот:

- Бросимся в бассейн! Сейчас же!

Я была, признаться, потрясена! Как, как этот внезапный человек догадался, что больше всего моему загоревшемуся телу хочется в воду?!

- А может, сразу в море? - чуть пококетничала, по-прежнему не раскрывая глаз.

- С вами? Готов! - был ответ.

И все-таки он был англичанин. Его выдала английская сдержанность.

- Но постараемся остаться на грани разумного, - сказал он вдруг. Море - ведь это море... можно отстать от парохода.

И это его благоразумие меня ужасно, упоительно разожгло.

- Бросаемся в бассейн не раздеваясь! - скомандовала я.

- Готов! - ответил он по-армейски бодро.

И мы рухнули в воду и лишь потом сообразили, что воды могло и не быть - ночь ведь, вернее, раннее-раннее утро.

Но как он был необыкновенно деятелен в воде, этот благоразумный англичанин! Как исключительно, трогательно предусмотрителен! Он сделал из моей шали чудесный гамак, наполовину утопленный в воде, искусно привязав его к каким-то выступам. В этом гамаке, как оказалось, так замечательно делать большой, содержательный, дерзновенный секс! При этом нам не только не мешал, а даже помогал мой хоть и вымокший, но пеньюар. Его тонкие кружева и шелковистые крошечные пуговицы добавляли в гамму нашего божественного наслаждения какую-то едва уловимую, очаровательную ноту...

Иногда мой верный Чарльз как бы путался в моем просторном мокром пеньюаре и терял из вида и из рук отдельные насущные участки моего великолепного, неутомимого, самоотверженно-прекрасного тела... А когда находил - радости его не было предела.

- О, Чарльз, Чарльз! - шептала я ему, не раскрывая глаз. - А согласился бы ты стать монархом в Нгойо - это одна из областей древнего конголезского царства?

- При каком условии? - спросил все-таки излишне предусмотрительный британец.

- При условии, что надевший корону монарха будет умерщвлен в день коронации.

- Но что мне будет обещано в награду? - поинтересовался рассудительный британец. - В конце концов?

- Ночь со мной, стопроцентной, лишенной всяческих предрассудков, американкой! - торжественно заявила я. - И разумно считающей, что мужчина создан для секса и только для секса, как птица для полета...

- О. тогда готов! - тотчас отозвался он и, несмотря на толстый слой воды, сумел использовать свой истинно британский, а значит, не нефритовый, а стальной "наконечник", лишь слегка как бы умягченный пресловуто британским пробковым "шлемом".

Блюстители порядка, естественно, готовы уже уличить нас в абсолютном презрении к закону. Ошибаетесь, господа! Мой Чарльз имел в своих плавках не менее десяти разного сорта английских высококачественных презервативов и очень искусно пользовался ими в условиях водной стихии, соблюдая абсолютно все правила безопасного секса.

А я тая и не открыла глаза, исполняя свое причудливое желание испытать оргазм с принцем Чарльзом. Думаю, это мое ноу-хау оценится по достоинству женщинами, имеющими воображение. Здесь столько всего можно себе насочинять и, как говорится, совсем малой кровью... добыть желаемое...

Все-таки действительно каждое мгновение жизни неповторимо, бесценно и несет в себе большой сексуально-социально-гормональный смысл.

Но едва я приняла душ и освежила свое прелестное (к чему ханжить! Я за чистую правду!), незаурядное, американское тело дезодорантами и духами, как - вообразите только себе безумный накал страстей, данный мне от природы! - как... мне опять на ум пришел "новый русский", большой блондин с незабываемым, очаровательным "орлиным гнездом" между крепкими, загорелыми арками бедер, с этим его могуче-дремучим гнездом, где угнездился чудовищный, очаровательно-монументальный фаллос...

На этот раз я представила себе все это так отчетливо ярко, что от желания обладать всем этим близким - руку протяни! - сокровищем нечаянно откусила кусок от хрустального русского бокала, хотя собиралась только его пригубить... Растерянная, словно брошенная на произвол судьбы вдова, я вдруг заплакала и с кроткой нежностью, похожей на обиду, наблюдала, как мои лучистые слезы падают на самые кончики моих милых грудок, а грудки мои, очаровательные, веселые в другое время, сейчас напоминали мне почему-то одинокие кочанчики капусты под осенним, тусклым дождем...

А между тем часы показывали восемь минут шестого. Оставалось всего каких-то полтора часа до токийской гавани - а там шум, гвалт, скрежет, сбегающие на берег толпы, встречающие толпы, и я, возможно, больше никогда-никогда не у вижу "нового русского" с будоражащим ароматом какого-то там криминогенного прошлого...

Но когда я уже просохшим от слез глазом взглянула на свое пушистое, золотистое, певучее лоно - оно словно бы подмигнуло мне дружески и пообещало: "Потерпи! Случится нечто такое, такое... и этот неуловимый, криминогенный русский будет наш..."