Патриция Вентворт - Мисс Силвер приехала погостить

— Да, ей приходится выращивать овощи. В доме тоже полно хлопот — миссис Фаллоу приходит только на два часа в неделю. Я считаю, Рета слишком много работает.

— Заботься о ней, мой мальчик, заботься. Хорошие люди — редкость, а сама она о себе не позаботится, таковы все женщины. Между нами говоря, у них есть все добродетели, кроме одной — здравого смысла. Но не говори, что я это сказал. Свидетелей нет, и я отопрусь! — Он раскатисто засмеялся. — Ну ладно, нечего мне стоять и судачить. Я весь день провел в суде, теперь нужно зайти в офис. Кстати, я слышал, что вернулся Джеймс Лесситер. Ты его никогда не видел?

Карр растянул губы в улыбке, такой же быстрой и нервной, как его мимолетная хмурость.

— Ни разу в жизни. Он скрылся за горизонтом до того, как меня подбросили в Меллинг.

— Да-да, конечно, он скрылся. А теперь возвратился богатым. Приятно слышать историю успеха, в некотором роде, очень приятно. Ты не видел его после возвращения?

— По-моему, его никто не видел. Да он и приехал-то вчера вечером. Миссис Фаллоу ходила туда, помогала мистеру и миссис Мейхью.

— Ах да, это дворецкий и повариха у Лесситеров. Очень достойные люди. Мейхью каждую неделю приходит ко мне в офис за зарплатой. От него я и узнал, что Джеймс приедет. Думаю, он мне позвонит. Мне пришлось много поработать, пока он был за границей, а его матушка скончалась. Ну, пока, мой мальчик. Рад был тебя видеть.

Он ушел. Карр смотрел ему вслед и чувствовал, что эта нечаянная встреча изменила его настроение. Да, было же время… До того как мир треснул по швам. Старик Хоулдернесс принадлежит тому давнему времени, можно даже сказать, он — его типичный представитель. Жизнь тогда была безопасной, ее условия стабильными. Были друзья, с которыми ты вместе рос, учился в школе и колледже, четверть за четвертью, с перерывами на веселые каникулы. Подарочки в полкроны выросли до десяти шиллингов, потом до фунта. На восемнадцатилетие Генри Эйнджер подарил ему пятерку, Элизабет Мур старую картину — корабль в море. Он почувствовал исходящий от картины дух романтики в тот момент, как увидел ее в темном углу антикварной лавки Мура, дяди Элизабет. Странно, что кусок холста и горсть красок могут стать окном в чудо. Он прямо-таки ощущал, как волны несут его корабль по жизни…

Повинуясь внезапному порыву, он пошел вниз по улице, свернул налево и остановился перед витриной лавки Джонатана Мура. Там стояли изумительные шахматные фигурки из слоновой кости, белые и красные, в китайских и маньчжурских одеждах. Он смотрел на них, восхищался тонкой работой, и в нем нарастала злость. Неожиданно он выпрямился, распахнул дверь лавки и вошел. Звякнул колокольчик, и Элизабет вышла его встретить. Злость тут же улеглась.

Она воскликнула: «Карр!» — и оба замерли, глядя друг на друга.

В первое мгновенье он смотрел на нее, как на чужую. В последний раз они виделись аж пять лет назад, но Карр знал Элизабет всю жизнь. Однако теперь смотрел, как будто видел в первый раз: высокая, легкая фигура, брови вразлет, каштановые волосы, откинутые со лба, пронзительно яркие глаза и быстрая, трепетная улыбка. Казалось, что сейчас она взлетит, станет недосягаемой — впечатление было настолько мимолетным, что оно не успело оформиться в мысль.

Элизабет заговорила первой: ему всегда нравился ее голос — чистый, серьезный, приятный.

— Карр, вот это сюрприз! Долго мы не виделись.

— Миллион лет, — сказал он и удивился, почему сказал так. Но, как и всегда, не имеет значение, что ты говоришь Элизабет.

Она подняла руку, но не дотронулась до него — знакомый жест.

— Неужели так долго? Вот беда! Проходи, поговорим. Дядя Джонатан уехал на торги.

Он прошел за ней в комнату позади лавки — уютные потертые кресла, старомодные плюшевые шторы, неряшливый стол Джонатана Мура. Элизабет закрыла дверь. Они как будто вернулись в далекое прошлое. Она открыла дверцы буфета, повозилась там и достала пакет карамели.

— Ты все еще любишь карамель? Если что-то действительно любишь, то будешь любить всегда, как ты считаешь?

— Не уверен.

— А я уверена. — Она засмеялась. — Что бы у меня ни происходило, я продолжаю любить карамель. Не перестаю благодарить судьбу, что ем и не толстею. Смотри, пакет, как и раньше, стоит между нами, и можно таскать из него карамельки.

Карр тоже засмеялся и расслабился. В комнате у Элизабет так привычно, так уютно, что об этом даже не задумываешься. Как старое пальто, старые башмаки, старый друг — неромантично, неприхотливо и бесконечно спокойно.

Она сказала: «Для чая не рановато? Могу сделать», — и увидела, что он нахмурился.

— Нет. Я здесь с Фэнси — Фрэнсис Белл. Мы живем у Реты. Сейчас Фэнси в парикмахерской. Она хотела, когда закончит, пойти со мной пить чай.

Ясные глаза Элизабет серьезно смотрели на него.

— Не хочешь ли привести ее сюда? У меня свежий кекс.

Он сказал: «Приведу», и Элизабет кивнула.

— Вот и чудесно. Посидим, поболтаем. Расскажи о ней. Она твоя подружка?

— Нет.

Он не знал, как это вышло — сначала сказал, потом подумал. «Господи, но это же правда!» Во что же он вляпался и как глубоко увяз? Будто во сне — идешь, идешь и вдруг видишь, что еще один шаг — и будет пропасть!

— Расскажи про нее, Карр. Какая она?

Опять этот пытливый взгляд. Он ответил ей так же прямо.

— Она похожа на Марджори.

— Я видела Марджори только раз. Она была очень красивая. — Сказано было без злобы, хотя оба помнили ту встречу. Именно после нее Элизабет спросила: «У вас с ней любовь, Карр?» Тогда они сидели вдвоем в этой самой комнате, и он отвел взгляд, а Элизабет сняла обручальное кольцо и положила его на ручку кресла, стоявшего между ними, и когда он опять промолчал, ушла через дальнюю дверь и поднялась по ветхой лестнице к себе в комнату. И он дал ей уйти.

Пять лет назад — а кажется, что это было вчера…

— Почему ты меня отпустила?

— А как я могла тебя удержать?

— Ты даже не пыталась.

— Не пыталась, да. Не хотела держать тебя, раз ты захотел уйти.

Карр промолчал, он не мог сказать: «Я не хотел уходить». Он знал Элизабет всю жизнь, а Марджори — три недели. В двадцать три года к роману подталкивает чувство новизны, неожиданность. То, что на расстоянии выглядело чарующим оазисом, вблизи оказалось пустыней, миражом, и в этом ему было некого винить, кроме самого себя. Марджори не изменилась — ему все время приходилось себе это напоминать.

Он наклонился вперед, зажав руки между колен. Слова сначала давались ему с трудом, а потом полились потоком.

— Знаешь, она не виновата. Я чертовски хотел с ней жить… а ребенок умер… она ничего не получила… С деньгами было туго. Она привыкла бывать среди людей, развлекаться. Я ничего этого дать не мог. Денег не было. Квартира тесная, она ее ненавидела. Меня всегда не было, а если я был дома, то в мерзком настроении. Не обвиняй ее.