Георгий Персиков - Дело о Медвежьем посохе

У Родина было двоякое отношение к юродивым и пророчествующим старцам. С одной стороны, он был уверен, что они – больные, которым нужна квалифицированная медицинская помощь. С другой – что они, возможно благодаря своей болезни, иногда соприкасаются с какими-то областями, современной науке пока еще неведомыми. С теми, что, например, заставляют умирающего неожиданно выздороветь, а совершенно здорового человека ни с того ни с сего вгоняют в гроб. В общем, Родин тайно побаивался таких людей. Но старец, судя по всему, мог что-то знать о похищенном сыне микадо и великой ками… либо просто о мальчике, которого надо было найти в государственных целях.

– Скажите, господин Казанцев, – обратился он к юродивому, который вновь уселся на свой трон в виде полена и теперь отрешенно смотрел на морскую гладь, – как вы думаете, этого дитя-пророка уже увезли с Сахалина или он еще здесь, на острове?

– Хитры демоны с глазами, как лезвия, но не всесильны.

– А как же найти его? Ну, чтоб остановить этот ваш багряный закат и плоть о плоть…

Старец посмотрел Родину в глаза, и вдруг его взгляд изменился. Из сумасшедше-отрешенного он превратился во взгляд, который доктор часто наблюдал у своего брата. Так оценивающе медведь смотрит на охотника, встретившись с ним на опушке леса.

– Вещь, что осталась от дитя-пророка, укажет путь ищущему.

– Но заброшенный дом был пуст… – начал Родин и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. Он полез в сумку, достал жезл и протянул старцу.

Тот осторожно взял его, положил на одну ладонь, а другой стал поглаживать и тихо бормотать. Родин безуспешно пытался разобрать в бормотании что-нибудь связное. Наконец старец прекратил манипуляции с жезлом и изрек:

– Ищи того, кто сбежал туда, куда бегут! Ищи того, кто убежал от тех, кого стерегут!

– Это как понять, я извиняюсь? – переспросил Родин.

Но старец уже принял свою позу восседающего на троне и, казалось, забыл о присутствии доктора. Жезла в руках юродивого не было. Родин раскрыл рот, но, не решившись что-нибудь сказать, закрыл его. Ему страшно захотелось убраться отсюда восвояси, и он отправился в город.

Время поджимало, а поиски все не давали результата. Докторская совесть не позволяла Родину совсем забросить работу в лазарете. По мере сил он помогал Верховцеву в каждодневном врачебном труде, сколько мог облегчал людские страдания и без устали расспрашивал о пропавшем малыше. Нет, не видели, не слышали. Своих ртов полно, еще чужих высматривать.

На унылых грязных улицах Александровска было довольно много детей. Одни приехали с матерями, «добровольно следующими» за мужьями-каторжниками, другие появились на свет в уродливых сахалинских семьях, где женщины были чем-то вроде ценной утвари и их охотно сдавали и брали в аренду. Молодое поколение островитян сызмальства росло в искореженном мире под свист плетей и кандальный звон с играми в «палача» и «тюрьму», где герой – бессрочный каторжник. Нет, среди этих слабеньких, золотушных, голодных, плохо одетых ребятишек не стоит и думать искать маленького наследника императора и богини, к тому же очень хорошо оберегаемого опекунами.

«В лес, они ушли в лес, – размышлял Георгий. – Надо бы поговорить с десятниками рубщиков и дровотасков. С другой стороны, раз они прячутся, вряд ли их путь идет через вырубки».

Дома Марфа уже хлопотала с ужином и без умолку сыпала местными новостями и сплетнями. Из этих разговоров Родин узнавал о чудесах своего бытового устройства – где достать курей и чушек и что слыхать на базаре. Любимой темой ее рассказов были страшные «ужасти», через которые преступники на остров в каторгу попали.

– А все ж бабы куда страшнее мужиков, будь он какой ни есть злодей. Такое его мужицкое устройство, что все ждешь от него какой пакости.

«Марфа, ну конечно! Как же я забыл-то, что домашняя прислуга всегда все видит, все слышит и все знает! А в особенности то, что ее совершенно не касается», – Георгий улыбнулся про себя, принял из рук Марфы стакан чая и спросил:

– Ну, что еще придумала, Марфуша, какие пакости-злодейства?

– Так ведь батюшка Георгий Иваныч, я и говорю, что от бабы ничего очень дурного не ждешь вовсе, ну там сопрет что или насплетничает, а то сковородой отходит, так это ж не злодейство, а жизнь! А они вона какие страшны дела вытворяют! Слыхали про швею местную?

– Опять «ужасти» твои?

– Зря смеетесь, батюшка, послушайте-ка лучше. Ох, убивица страшная! – заголосила Марфа. – Благородная, ученая, а мужа богатого в одночасье ножом порешила, сынка малого одного осиротила, да в бессрочную каторгу сюда и загремела. В сожительницы никто не берет, мужики ее боятся!

– Да по́лно выдумывать, голубушка! На Сахалине такого быть не может! Сама говоришь, тут бабы на вес золота, хоть косые, хоть рябые.

– Вот тож и я говорю! Однако осталась она в тюрьме, шьет одежу арестантскую с тремя старухами, платье на заказ тоже может. Вроде и боятся ее, не ровен час иголкой ткнет, а никто лучше и не сделал пока. Говорят, даже батюшка наш своим ребятам ее приводит по-хранцусски учить. Ничего божий человек не страшится! – Марфа перевела дух и застрекотала с новой силой: – А бывает, с ребятами малыми тетешкается, то куколку им смотает, то картошину припасет. Видать, сильно горюет по сиротинке своему. Но уж матеря смотрят в оба, стерегутся убивицы ужасной! И нонче гляжу, сидит у своей избушки-развалюшки, где они шитье работают, с мальцом каким-то черненьким нянчится! Да тоже недолго веселилась: мужики подбежали, мальца на руки и айда в лес!

«Ох ты ж, да что ж я сижу, спешить же надо!» Путаясь в рукавах Георгий выбежал на вечернюю улицу. Неподалеку от тюрьмы в худом домишке под присмотром дюжего унтера трудились над шитьем несколько каторжанок. В зыбком свете тусклой лампы было трудно разглядеть их лица, вроде одна без платка на голове и в чуть другой одежде. С виду обычная измотанная тяжким трудом, замученная жалким бытом женщина.

Родин подал унтеру знак подозвать ее.

– Иди, Аська, доктор до тебя пришел. Или опять кобениться будешь?! Так мигом в Корсаков отъедешь, там вашей сестры-то совсем мало, чай, сладят с тобой, не испужаются!

Подошла высокая женщина с умными, странно насмешливыми глазами.

– Тебя как зовут, милая? Пойдем-ка поговорим, – произнес Родин.

– Осторожнее, господин доктор, не пырнула бы! Вы б в хате говорили, ежели надо чего, все под защитой будете, – забеспокоился унтер.

Родин досадливо махнул рукой и вышел из душной избы. Следом, неловко запахнув ветхую шубейку, вышла женщина.

– Анастасия Оболонская, урожденная Зданович, – женщина заговорила неожиданно звучным спокойным голосом, и Родин вдруг узнал ее, музу своей безмятежной юности.