Ольга Богуславская - Боль

Из протокола допроса подозреваемого Торховского М.В. 17 августа 1989 года:

"…После того как Таня выбросила на пол мой портфель, я схватил её за руки и пытался успокоить, но она вырывалась, говорила, чтобы я к ней не прикасался, и кричала, чтобы я убирался из квартиры. После того, держа Таню за руки, я оттащил Таню на кухню, но она там продолжала кричать… Я пришел в ярость и решил её связать, чтобы она успокоилась и одумалась. Я взял на кухне нож с деревянной ручкой. На кухне отрезал от чего-то кусок провода… Я попробовал стоя связать Тане руки сзади, но она сопротивлялась, и мы в процессе борьбы упали на пол кухни. На полу мне удалось связать… руки. При этом Таня, лежа на полу, пыталась развязать руки, кричала, что я садист, и ничто больше не заставит её жить со мной… От такого поведения, её оскорблений я освирепел и помню, что… в правой руке у меня был нож, которым я отрезал шнур… Таня, когда боролась со мной, видимо, случайно напоролась на нож… После этого я помню, что нанес несколько ударов этим ножом… не отдавая себе отчета в своих действиях и нанося удары куда попало… Сколько именно я нанес ударов — не помню, но, по-моему, около 4 ударов… Я встал и понял, что она убита… Я понял, что должен создать себе алиби и убрать орудие преступления из квартиры Тани. С этой целью я позвонил (из своей квартиры) отцу Тани и сказал ему, что ищу Таню, что забыл ключи от её квартиры и что дома её нет… После этого в тот же день я снова приехал на квартиру Тани… Тем же ножом, которым я наносил удары… я разрезал на Тане брюки сзади… чтобы создать видимость, что с Таней совершена попытка изнасилования…Затем я взял нож… вымыл его в ванной в раковине, завернул его в газету "Московский комсомолец"… Около дома Тани, около помойного бачка я выбросил в картонную коробку, которая лежала около бачка, нож в газете…"

Через неделю он от этих показаний отказался, сославшись на то, что сделал их под моральным воздействием работников милиции.

А через четыре месяца Михаил Торховской был освобожден из-под стражи. 4 января 1991 года старший следователь прокуратуры РСФСР Н. Лысенко постановил: уголовное дело в отношении Торховского М.В. прекратить за недоказанностью. Предварительное следствие по уголовному делу № 18/67042-89 приостановить.

Чем же руководствовался старший следователь по особо важным делам при прокуратуре РСФСР старший советник юстиции Н.В. Лысенко, подписав такое постановление?

Срок предварительного расследования истек.

Орудие убийства найдено.

На носовом платке, изъятом у Торховского, и на джинсах из квартиры Панкратовой обнаружена кровь человека — но определить её групповую принадлежность не смогли.

Что же касается отпечатков пальцев — обнаружены как следы Торховского и Панкратовой, так и следы гражданина К. из Новгорода, который, находясь в командировке, ночь с 31 июля на 1 августа провел в квартире Тани с её разрешения. На сброшенном из шкафа на пол календаре также были отпечатки пальцев рук. Но, кому они принадлежат, не выяснили, несмотря на то что из 240 человек, допрошенных по делу, у 50 были получены образцы отпечатков пальцев и проведены дактилоскопические экспертизы.

Одним из мотивов приостановления следствия было также и то, что показания Торховского, данные в чистосердечном признании, "по ряду обстоятельств не соответствуют фактическим данным".

Что имеется в виду?

Торховской ничего не сообщил о лейкопластыре.

Не сказал, что Таня перед тем, как получила первые ножевые ранения, была придушена шнуром.

На трупе обнаружено 26 колото-резаных ножевых ранений — в чистосердечном признании говорится о четырех.

Не знаю, в какой степени логика используется в качестве инструмента при расследовании такого дела, но если все же используется, — тогда у меня есть вопросы.

Всегда ли считаются достоверными только те факты из чистосердечного признания, которые абсолютно совпадают с картиной места и обстоятельств происшествия? Не могут ли 4 вместо 26 ножевых ранений, забытый лейкопластырь и т. п. объясняться естественным стремлением человека, дающего показания, даже и в такой ситуации представить дело несколько иначе, если ему кажется, что это поможет облегчению участи? Кроме того, профессионал не может не знать, что действия, производимые в состоянии сильного волнения, отпечатываются в памяти отрывочно — о чем и может свидетельствовать как раз цифра 4. А если бы запомнилось, что ударов было 26, - это было бы уже совсем другое состояние.

Если само по себе чистосердечное признание, не нашедшее подтверждения, может считаться самооговором, сделанным в состоянии шока, стресса или под давлением лиц, ведущих дознание, — отчего же расхождение в деталях, расхождение не качественное, а количественное, — прошу прощения за топорную формулировку — не может приниматься во внимание с соответствующими поправками? Здесь я имею в виду опять же только логику, согласно которой можно как оговорить себя, так и стараться приукрасить то, что украшению уже не подлежит. Природа отклонения от истинного изображения одна. Отчего же в одном случае она объясняется так, в другом иначе?

Имеет смысл обратить внимание и на так называемую "виновную осведомленность". Торховской сообщил следствию то, что могло быть ему известно строго в двух случаях: либо он сам это видел (и о чем не знали работники милиции и прокуратура), — либо кто-то ему об этом рассказал.

Если видел сам — нужно делать выводы.

Если кто-то рассказал — следовало установить кто.

Результаты экспертиз дали мало.

Задавался ли Н.В. Лысенко вопросом: отчего так случилось? Ведь такая малая результативность имела место в первую очередь потому, что был избран самый удобный, но самый некачественный порядок назначения экспертиз. Если все делать по науке, экспертизы назначают в порядке, который дает возможность сохранить материал для возможно большего количества исследований. Если же руководствоваться тиканьем будильника, тогда получается то, что вышло по делу об убийстве Тани: когда Светлана Владимировна Гуртовая, лучший российский эксперт-биолог, получила фрагменты с кровью, они оказались так ничтожно малы, что работать с ними было уже бесполезно.

Отказавшись от своего чистосердечного признания, Михаил Торховской сослался на то, что сделал его под давлением работников милиции. Не странно ли, что он не написал ни одной жалобы? Даже и после того, как был освобожден из-под стражи, не говоря уже о времени пребывания в изоляторе. Одно простое и естественное чувство самосохранения, о котором уже так много нами говорилось, отчего оно не подсказало ему, что дело всего лишь приостановлено. Ему может быть снова дан ход. А жалоб нет — при том, что речь идет о тяжком подозрении…