Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения

— Дядя Володя!

— Ладно, забыли. Значит, ты у нас теперь Василий Лощинин?

— Да.

— А документ этот — он откуда у твоего Гейки взялся?

— Не знаю. А у него самого теперь не спросишь. Гейка, он на минном поле…

— Я в курсе, Хромов мне рассказывал. К слову, ты, Юрка, Михалыча держись. Он хороший мужик. Надежный.

— Я знаю. Дядь Володя, а Хромов тоже чекист?

— А почему ты решил?

— Ну вы с ним знакомы. Опять же, слышал, ребята про что-то такое шептались. Что его специально к нам в отряд, по линии НКВД, забросили.

Кудрявцев поспешил уйти от скользкой темы и повернул затянувшийся ночной разговор в другую плоскость:

— Да это не суть важно. Давай лучше о тебе поговорим. Я тебе, как старший товарищ и как человек, который… Ну, в общем, которому небезразлично твое будущее и будущее твоей сестры, настоятельно советую: раз уж таким боком оно все обернулось, про Юру Алексеева забыть надо. Будем считать, что тот, прежний, в блокадном Ленинграде погиб. Так оно лучше.

— Для кого? Лучше?

— Вопрос резонный. В первую очередь, для тебя самого. Назвался Василием Груздевичем Лощининым, так и не вылазь теперь из кузова. Хотя бы до конца войны.

— А потом что? Когда война кончится?

— А для этого самого «потом» всем нам еще надо будет крепко постараться. И при этом неплохо бы самим в живых остаться.

— Я слово дал Ольге, — твердо сказал Юрка. — Что найду и заберу ее у Самариных.

— Тем более. Значит, обязан сдержать слово. В свою очередь, если сам жив буду, помогу. Найти. Договорились?

— Договорились. Дядя Володя, а вы теперь у нас в отряде останетесь?

— Нет. У меня, Юра, собственное задание имеется.

— Не Юра, а Васька.

— Замечание по существу. Тебя, понимаешь, воспитываю-наставляю, а сам… Да, слушай, а тебе перед смертью бабушка ни про какие тетради случайно не рассказывала?

— К сожалению, нет. А что за тетради?

— Да так. Похоже, теперь это уже неважно.

И тут Юрка задал вопрос, от которого Кудрявцеву резко сделалось не по себе:

— Владимир Николаевич. А маму мою… её в самом деле грабители убили?

— Ты ее?!.

Кудрявцев не смог докончить страшной фразы.

— Ну, положим, не Я — а ТЫ! — беспристрастно уточнил Хромов. — Знаешь, как говорят: не виновата курочка, что грязновата улочка?

— Ты!.. ТЫ! — В бессильной злобе Володя сжал кулаки.

Мимо них, на противоходе пролетела карета скорой помощи.

— Оперативно подъехали, — машинально отметил водитель.

— Савченко, остановите машину!

— Зачем?

— Да поймите вы! Я… я должен!

— Чего ты должен?

— Должен увидеть ее! В последний раз.

— Ой-йо… — страдальчески закатил глаза Михалыч. — Встречал я на своем веку придурков, но чтоб таких… Савушка, а вот теперь, пожалуй, подбрось угольку.

— Щас сделаем…

— …Владимир Николаевич, дядя Володя, что с вами?

— Ничего, все в порядке. Да, Васька, именно так и было. Грабители.

— А вы не знаете, их потом нашли?

— Нашли, судили и расстреляли.

— Ты чего это, Володя, такие ужасы ребенку на ночь рассказываешь? — Из темноты к ним вынырнул Хромов. Заставив обоих: и старого, и малого — вздрогнуть от неожиданности.

— Кого и за что расстреляли?

— Да это мы так, Михалыч. Сидим с Василием, свежим воздухом дышим и байки друг другу травим. Ну а ты как, мороз-воевода? Обошел дозором владенья свои?

— Обошел. Чуть ноги не переломал по темноте. Васька, ты вот что, время позднее, давай-ка шагом марш на боковую. Мне тут с Владимиром Николаевичем тоже охота байки потравить.

— Хорошо, дядь Миша. Спокойной ночи.

— Спокойной-спокойной.

— До свидания, Владимир Николаевич.

— Счастливо, Васёк.

Юрка направился на базу.

— Хороший парнишка, правда?

— Хороший, — рассеянно подтвердил Кудрявцев.

— А ты чего такой, будто пыльным мешком ушибленный?

— А что, и в самом деле заметно?

— Более чем.

— Возможно, я сейчас совершаю большую ошибку, но… Я должен сказать тебе одну вещь, Михалыч. Но сперва дай мне слово, что все, мною поведанное, останется между нами.

— Володя, ты меня пугаешь. К чему весь этот пафосный церемониал?

— И все-таки. Дай слово.

— Да пожалуйста. Даю.

— Спасибо. А теперь садись. Кстати, ты махорочкой не богат? А то курить охота, аж скулы сводит…

— Слышь, Шаланда!

— Чего тебе?

— Я вчера с барыгой одним, с Арбата, за картину нашу побазланил. За Айвазовского.

— Ты, Гога, совсем дурак или как? Словесный понос словил? Барон что говорил? Картину он сам пристроит, тебе до нее касательства нет.

— Да пока ленинградец ее пристраивает, мы десять раз сесть успеем.

— Типун тебе на язык! Бо́тало!

— Между прочим, этот твой Барон, по ходу, нарочно нам пургу гнал.

— Какую пургу?

— Помнишь, он тогда, в машине, обмолвился, что Айвазовский, типа, на три тыщи тянет?

— Помню. И что?

— А мне мой человек с Арбата шепнул, что меньше чем за четыре и разговору быть не могёт. Вот я и меркую: тыщонку ленинградец зажилить задумал. Хочет на серости нашей подзаработать. Типа, дурика авторитетного включил.

— А больше тебе твой человек ничего не сказал?

— Нет.

— Тогда я скажу. Если ты, Гога, еще раз кому-то, как-то, когда-то за этого Айвазяна шепнешь, я тебе самолично кадык вырву! Осознал? Всю важность политического момента?!

— Я ж думал, чтоб как лучше. Для всех.

— Ты бы поменьше думал, Гога. И вот тогда оно, в самом деле, лучше будет. Для всех. Ну че набычился? Все, хорош порожняк гонять: давай дым в трубу, дрова в исходное. И метнись-ка ты лучше за поллитровочкой, пока гастроном не закрылся.

О Перми Барон наверняка знал три вещи. А именно:

— неоднократно слышанную в лагере поговорку «Пермяк — соленые уши»;

— через Пермь протекает река Кама;

— еще не так давно Пермь именовалась более привычным Молотовым [38] Название Молотов Пермь носила в период с 1940 по 1957 г. .

На этом его твердые познания о столице Среднего Урала, по сути, заканчивались.

В силу географического расположения города, мнилось Барону лицезреть по прибытии на место нечто навроде Галича, исключительно провинциальное. Только размером позначительнее да «лицом посмуглее», с эдакой азиатчинкой в фасадном прищуре. А потому, выгрузившись на станции Пермь-I, он оказался изрядно поражен и архитектурным изяществом вокзального здания старинной, конца девятнадцатого века постройки, и помпезно-столичным сталинским ампиром нового речного вокзала, и великолепным видом на Каму.