Антти Туомайнен - Шахта

– Это так необходимо? Разве все это нельзя сделать здесь, в Хельсинки?

И когда это он стал советчиком для своего ребенка? По какому праву, на каком основании?

– Дерьмо льется именно там, – произнес сын тихо и решительно, словно прочитав мысли Эмиля.

– Разумеется. Понимаю, – сказал он и подразумевал именно это.

– Мы выезжаем через пару часов.

– Будь осторожен.

Сын молчал.

– Буду. Будь и ты.

Секунду Эмиль стоял обездвиженный с телефоном в руке, затем сунул его в карман, посмотрел вперед и увидел книжные корешки от «А» до «Д», по авторам: убийца то, убийца сё, смерть там, смерть сям, убийство такого, убийство сякого .

Он вышел на улицу и посмотрел на небо: оно казалось выше обычного, ведь снег всегда шел из низко висящих туч. Надо мыслить рационально, но не получается, еще сложнее признаться в том, что больше всего испугало в давешнем разговоре.

В речи сына он услышал самого себя.

Привожу дословно разговор, в результате которого я окончательно потерял семью:

Я: Прости, Паулина, я…

ПАУЛИНА: Прощай.

Маннинен вел машину, Маарит сидела рядом, а я пристроился за водительским сиденьем. В морозном воздухе вздымался снег, закручивался и раскачивался волнами, разносимый потоками воздуха. Меня забрали из Хаканиеми, Маарит подсела в Сёрняйнене. Всю дорогу Маннинен, не переставая, нахваливал Маарит за ее работу в качестве его ассистента.

– Давно это было, – сказала Маарит.

– Три с половиной года назад, – отрапортовал Маннинен. – Научный центр по вопросам окружающей среды города Хельсинки, когда тот еще существовал, еще до оптимизаций и сокращений. На сегодняшний день мое последнее постоянное место работы.

Машина была не самая свежая: она скрипела и раскачивалась, казалось, что ее собрали где-нибудь в гараже на коленке. Из кармана переднего сиденья торчала упаковка от пиццы.

– Кажется, вы знаете друг друга?

Поэтому я и сел на заднее сиденье, чтобы видеть обоих. Они не взглянули друг на друга.

– Все под одним одеялом, как ни крути, – произнес Маннинен. – Я считаю, что все журналисты одинаковые, все поносят друг друга, конечно, за глаза.

– Под каким еще одеялом? – спросил я.

Маннинен бросил на Маарит быстрый взгляд.

– В нашем клубе любителей природы все знают друг друга, – сказала Маарит.

– Хельсинки – маленький город, – сказал Маннинен.

Странно, по какой-то причине я представлял себе его моложе, по телефону он вообще нарисовался маленьким суховатым профессором в очках. На самом же деле ему было пятьдесят шесть, а внешним видом он напоминал рестлера Халка Хогана.

– Так оно и есть, постоянно натыкаешься на знакомых, – отреагировал я.

– Маарит знает территорию рудника.

В зеркало заднего вида мне были видны глаза Маннинена.

– Да-да.

– Я отвечаю за пробы.

Его взгляд вернулся на дорогу.

«Вот и хорошо, – подумал я. – Я пишу статью и в ваши игры не играю. Конечно, у вас есть причины помогать мне, и я не против. В журналистике порой все средства хороши. Каждый журналист знает это, хотя мы вечно трезвоним о журналистской этике, о морали, о традициях и самоцензуре. Бу-бу-бу», – так бы я сказал Элле и погладил бы ее подбородок. Краткое «прощай», брошенное Паулиной, до сих пор кололо под сердцем. О последствиях даже не хотелось думать. Сейчас я работаю над статьей, и ее я просто обязан написать.

– А когда вы последний раз были в Суомалахти? – поинтересовался я у Маннинена.

Маарит отвернулась в сторону. За окном мимо летел лес на быстрых деревянных ногах. Глаза Маннинена вернулись в зеркало.

– В смысле?

– Смотрю, тут упаковка из тамошней пиццерии «Хэппи Пицца».

Его правая рука перешла на рычаг передач и вернулась обратно.

– Так, где-то с месяц назад.

– Какова же причина?

– Из любопытства.

– Вы были на территории рудника?

– Имеете в виду – внутри?

– Значит, были.

Он ничего не ответил. Его большая голова, светлые волосы – все опять напомнило Халка Хогана, а голубые глаза сначала показались темными, а потом добрыми, словно всякий раз, когда сталкиваешься с ними взглядом, они тают в одно мгновение.

– Так и что с того? – Это Маарит прервала монотонный гул покрышек по асфальту. Ее лица не было видно.

– А то, что, если кто-то тогда видел эту машину и видел его на территории, легко объединить все это вместе.

– Никто ничего не видел. Тогда было темно, теперь еще темнее.

Я вздохнул. Еще семь с половиной часов езды.

…Снежные отвалы по обе стороны дороги все росли, дневной свет угасал, пока совсем не исчез. Мрак был настолько бездонным, что, казалось, он может поглотить, как только очутишься вне света фар. Парочка на первых сиденьях почти не общалась между собой. Я был не против. Достал ноут, начал делать кое-какие наброски, сверяясь с записной книжкой. Бумаги Лехтинена, что были у меня с собой, оказались вовсе не интересными. Включил на телефоне фонарик и достал «Историю горной промышленности Финляндии», изданную в 1994 году. Ясное дело, в ней не было ничего о дне сегодняшнем, но никогда нельзя быть уверенным в том, что не найдется никаких ниточек.

Шли часы, дорога казалась бесконечной.

В какой-то момент поднял голову и понял, что уснул. Растер ладонями лицо. Одновременно с этим Маннинен чего-то испугался и дернул рулем.

Правый бок машины царапнул по отвалу. Телефон и книга упали. Лесовоз. Снег, поднятый им, был похож на белую жижу – настолько густую, что включенные Манниненом очистители едва скинули ее с лобового стекла. Скорость была сто километров в час. Несколько секунд ситуация казалась отчаянной, а потом все прояснилось и темнота показалась светом.

Сердце билось о ребра. Нащупал телефон в ногах, включил его и увидел фотографию отца – ту самую, что сделал на обеде, и чем дольше я на нее смотрел, тем больше начинал видеть. Это был уже не незнакомец. Это был мой отец. В глубоких морщинах на щеках я видел годы переживаний, в узком лице – самоотречение. А глаза? Глаза говорили больше всего: то, что поначалу казалось холодом и расчетливостью, теперь виделось как внимательность и терпение. Он выглядел как человек, имеющий привычку ждать и не суетиться по пустякам. Глаза смотрели прямо в камеру – на меня.

Отец появился в моей жизни. Я даже не знал, следовало ли мне злиться на него или броситься ему на шею и разрыдаться. Ни того ни другого я не умел делать, но мое сердце от этого не успокаивалось. Возможно, виной всему был этот треклятый лесовоз и хрустнувший об отвал бок манниненской машины. То мгновение, когда я сделал этот снимок, переменило все, сместило баланс вещей, зажгло давно позабытую надежду. Ну и, конечно, оно показало мне то, чего я не хотел бы знать: цену утраты и невозможность возвращения назад.