Штефан Мурр - Гиблое место

— Нет, нет, спасибо, — сказал Кеттерле и первый прошел в большую гостиную с цветами на окнах, выходивших в сад.

Они жили так, как живут люди среднего сословия. Мягкая мебель, журнальный столик, письменный стол, все среднего качества. Не дорогое, но и не дешевое, не уродливое, но и не красивое. У них был большой стереокомплекс под красное дерево. Доктор Брабендер наверняка любил Шумана и Моцарта, а его жена — оперные арии. «Аида», подумал Кеттерле, завораживающе прекрасные образы, а может, еще «Риголетто» или «Трубадур». Картины маслом в вычурных барочных рамах с искусственной патиной изображали рыбацкие лодки, вечер на море, облака, сквозь которые пробивалось солнце, А еще цветы. Картин было, пожалуй, чересчур много. Обеденный стол сделан под чиппендейль, у стульев спинки плетеные и округлые. Он сел напротив нее.

— Вы его уже допрашивали?

— Я только что разговаривал с ним, фрау Брабендер.

Кеттерле сложил руки на столе и принялся внимательно их разглядывать.

— А что, собственно, намеревался делать ваш муж вчера вечером?

— Он сказал, что приедет поздно. Профессор Вольман оперировал, и он собирался посмотреть. Это в самом деле так, поскольку, когда я в половине десятого позвонила в клинику, сестра Ангела ответила, что он просил не вызывать его из операционной. Что он хотел потом на Ратенауштрассе, я при всем желании не могу вам сказать, Со мной он об этом не говорил. А такое бывает редко.

— В самом деле?

— Да.

— А у вас самой есть какие-нибудь предположения на сей счет?

— Нет. Но разве сам он вам ничего не сказал?

— Кое-что.

— Почему же тогда вы спрашиваете меня?

— Это важно. Дело не в том, знаете ли вы причину, а в том, говорил ли он с вами об этом.

— Подобные нюансы мне понять трудно.

— В самом деле трудно, — сказал комиссар. — Представьте себе, он скрыл от меня, что в последний раз видел Сандру Робертс не на балу в Альстер-клубе, а в пятницу вечером.

Эрика нервно теребила кружевную скатерть, сквозь которую просвечивала полированная поверхность стола.

— Не верю, — сказала она, — нет ничего такого, что касалось бы Сандры и о чем Реймар не говорил бы со мной. Это исключено.

— Но он признался.

Она покачала головой.

— И чего же он от нее хотел? — спросила она неожиданно.

Вдруг ей вспомнились бесконечные вечера, которые Реймар проводил в клинике, ночные дежурства, операции, конгрессы, мужские вечеринки.

— Это она хотела от него помощи, — услышала Эрика. — Она ждала ребенка.

Эрика перестала теребить скатерть.

— Должно быть, для нее это была катастрофа, — сказала она тихо, без всякого выражения в голосе. — И почему только такое всегда случается с теми, кто ни в коем случае не хочет детей?

— Вот именно. Потому она и обратилась к вашему мужу.

— Ну, об этом он не имел права разговаривать и со мной. Такие вещи относятся к области профессиональной тайны.

Комиссар кивнул.

— Он соблюдает ее даже по отношению к вам?

— Естественно, — сказала Эрика. — Реймар чрезвычайно добросовестен и корректен. Особенно в таких вещах.

— Ну да, и тем не менее он собирался ночью поговорить об этом с вашим отцом. Возможно, он ничего не знал о шоке, который за несколько минут до этого испытал сенатор в лодочном сарае. Но в любом случае его шаги принесли сенатору смерть.

Эрика не начала всхлипывать, гримаса не исказила ее бледное прозрачное лицо. Но она не могла остановить слезы, покатившиеся вдруг по ее щекам.

— Это ужасно, — прошептала она, не предполагая, насколько тщательно оценивает комиссар в этот момент искренность ее потрясения.

— Вопрос звучит несколько странно, фрау Брабендер, — сказал он, — но существовали ли между вами и вашим отцом по-настоящему близкие, доверительные отношения?

Даже вытирая слезы, она следила за своими движениями, отличавшимися грациозной элегантностью, — следствие хорошего воспитания.

— Папа́, — сказала она, — папа́ придерживался всегда точки зрения, что семья не является основой любви. Он ценил тех, кто ему нравился, даже если они не принадлежали к семейному кругу. А тех, кто не нравился, он отвергал, даже если они были членами семьи. Разумеется, к самому себе он требовал от всех подобающего уважения.

— Следовательно, у него был тяжелый характер?

— У всех людей, которые разбогатели сами в результате жестоких усилий, тяжелый характер.

— А вашего мужа он ценил?

— Быть может, это звучит странно, но папа́ ценил ученость. Он даже сожалел, что люди, которые так много учились и так много знают, никогда не достигают в жизни чего-нибудь стоящего. Под этим он имел в виду миллионы. Но как бы то ни было, папа́ всегда утверждал, что наука — замечательная вещь. Правда, историю искусств и тому подобные вещи, чем занимался Ханс-Пауль, он считал глупостью, финтифлюшками, так он выражался.

— Выходит, он относился к вашему мужу не очень доброжелательно, однако ценил его.

— Да. Примерно так.

— Распространялись ли его представления о семье и любви и на жен?

— Сандра, — сказала Эрика и обхватила руками красивое колено, — Сандра была для него великолепным украшением. Представьте себе только, как выглядела она на скачках в новейших и безумных шляпках только что из Парижа, в норковом палантине, в куртке из крокодиловой кожи и тому подобных вещах! Если папа́ отправлялся в театр или на концерт, то только затем, чтобы показать Сандру. И каждый знал, что до этого она была секретаршей в приемной референта по культуре и происходит из очень простых слоев. Любил ли он ее — не знаю. Есть мужчины, которые полагают, что любят женщину, поскольку гордятся ее внешностью.

Комиссар именно так все и представлял. Иначе быть не могло. По его мнению, человек мог тратить свою жизнь либо на то, чтобы зарабатывать миллионы и потом купить на них красивую жену, либо любить по-настоящему одну или даже нескольких женщин, но зато отказаться от миллионов.

— Должно быть, из-за этого и расстроился его первый брак, фрау Брабендер?

— Мама, — сказала Эрика, — это было нечто совсем другое. Мама была из очень хорошей семьи, которая потеряла свое состояние во время кризиса в тридцатые годы. Но зато она открыла ему двери в деловые круги Америки, а это ему было необходимо. Мама была для него инструментом, чтобы достичь величия, Сандра — украшением добившегося всего человека. У папа́ все всегда было последовательно.

— Как вы думаете, вашу мать он тоже любил?

Она вздохнула.

— Вам лучше исходить из того, что папа́ вообще никого никогда не любил.

— И разумеется, неудовлетворенная материнская любовь сосредоточилась на вас двоих?

— Да, — сказала Эрика, — временами это бывало невыносимо. Но у нее все всегда шло от сердца.