Фридрих Незнанский - Клуб неверных мужчин

— Что за глупость вы сейчас сказали, Александр Борисович? — он услышал требовательные нотки в ее голосе. Она забеспокоилась, подняла голову.

— Это не имеет отношения к нашему расследованию, Евгения Геннадьевна, — мягко сказал Турецкий. — Я знаю, что вы лежали в больнице, что… — он замолчал, она ждала, а он уже не мог остановиться, хотя и понимал, что говорить этого не следует. — Все это забота других людей, кабы не убийство…

— Я не понимаю, о чем вы?.. — ее лицо уже уродовала судорога, змей одерживал верх, брал контроль над мыслями и поступками.

— Возможно, вы не понимаете, я напомню, хорошо? Ваша мания насчет Кошкина зашла слишком далеко. Вы достаточно легко приняли его смерть, но не пожелали расстаться со своим воображаемым статусом. Он для вас важнее жизни и смерти. Человеческая душа потемки, не мне вас судить. На прошлой неделе я оставил вас в квартире Кошкина. Вы прилежно вернули в милицию ключи, квартиру после вас опечатали. Но вчера вы снова проникли в квартиру, признайтесь? Уже без разрешения. Вам захотелось снова побыть рядом со своим любимым. Вас видели во дворе, хотя одеты вы были буднично, прятали глаза под черными очками. У вас была при себе сумка. Что там у вас было, гвоздодер, большая стамеска? Теперь вы решили обшарить квартиру. Вы бродили по комнатам, рылись в вещах. Вы нашли фото, где Кошкин был весьма недвусмысленно запечатлен со своим коллегой Гурьяновым. Возможно, вы знали, но боялись поверить, что Кошкин — бисексуал, он брал от жизни все, что можно взять: мужчин, женщин. Скажем так, хм… по аналогии с Пабло Пикассо, у Романа был «голубой период». У классика, правда, он связан с творчеством, у Кошкина — с сексуальной ориентацией… Гурьянов сделал эти снимки на память. Запрограммировал камеру, поставил в укромное место. Возможно, их связь носила разовый характер, об этом уже никто не расскажет, все мертвы. Что было, то было. Кошкин завязал с «голубой» жизнью, хотя и не выбросил снимки, а Гурьянову очень понравилось, подняло, так сказать, самооценку… У вас в душе случился переворот. Ваши действия были безумством, но в своем безумстве вы были методичны. Вас не заботило, что вы оставляете следы на каждом шагу. Вас видели у дома Кошкина, вы засветились в студии «На Солянке», откуда вы выслеживали Гурьянова, который ни о чем не догадывался. Вы крутились у дома Гурьянова, ожидая позднего вечера. Зачем, спрашивается? Вы наследили, где только можно, включая нож, захваченный из дома. Если я сейчас пойду на кухню, я найду этот набор с недостающим предметом. Вычислить вас по отпечаткам на ноже — элементарно. Вы натянули что-то из гардероба покойника, окровавленную одежду сунули в пакет, но не придумали ничего лучшего, как бросить ее в мусорный бак за домом убитого. Зачем он вам открыл? Что вы ему сказали? Я думаю, беседа была недолгой…

Она метнулась на него, растопырив пальцы, но он уже был готов. Схватил ее за руки выше локтей, развернул к себе спиной. Наручники, позаимствованные у Бориса, защелкнулись на трясущихся запястьях. Она упала на пол, забилась в истерике. Распахнулась дверь, ворвались, крича и плача, родители. В прихожей зазвенел звонок. В середине своей обличительной речи Турецкий воспользовался «горячей» клавишей на телефоне. Позже выяснилось, что Борис, дабы перестраховаться, вызвал «скорую помощь»…

Все это было грустно, стыдно, некрасиво. Увезли преступницу, страдающую душевной болезнью, плакали на кухне безутешные родители, мялся на лестничной площадке растерянный Борис.

— Зачем вы это сделали? — закрыв лицо руками, шептала мать Евгении.

— Как вам не стыдно? — бормотал отец. — Разве вы не видите, что она больна?

— Больной должен лежать в больнице, — неуверенно заявил Турецкий. — Прошу меня простить, Геннадий Васильевич и Надежда Федоровна. Возможно, я вел себя недостойно. Но ваша дочь убила человека, убила со звериной жестокостью. И, в общем-то, ни за что. Человек мог жить, работать, а теперь он этого делать не будет. А я ужасно не люблю, когда убивают людей, простите. Ваша дочь прекрасно осознавала, что делает.

— Она не могла осознавать… — отец поднял на него черное от горя лицо. — Вернее… в полной мере не могла… Мы не знаем, откуда у нее эта болезнь, мы сами не страдаем, прародители тоже не страдали… Она упала с горки, когда была маленькой, сильно ударилась головой, — возможно, из-за этого… До двадцати лет с Женечкой все было в порядке, потом это началось… То сильно, то не очень… Иногда она бредила, были галлюцинации, путались мысли, она уходила в себя, могла долго находиться в одной позе. Врачи называли это мягкими маниакальными симптомами, хроническим расстройством. Они не ставили точного диагноза, оперировали общими фразами: бред, ослабление здравого смысла, импульсивное поведение. Ее поставили на учет, прописывали лекарства — тимолептики, назначали терапию. Она справлялась, даже окончила институт… Последний раз она лежала в больнице пару лет назад, после тяжелого приступа на даче, ей кололи антидепрессанты… Она выписалась, все было хорошо, только иногда ее досаждала депрессия… Она много времени проводила у себя в комнате, начала рисовать… вы заметили, как хорошо она рисует? Стала интересоваться живописью, посещать выставки. Она же умница, много читает, эрудированна… Мы не могли на нее нарадоваться… мы думали, болезнь отступила… Она вела себя совершено нормально, поэтому мы уволили женщину, которая за ней присматривала, стали позволять ей проводить время по собственному усмотрению, вести нормальную жизнь… Мы перестали спрашивать, чем она занимается. Если Женечка была в настроении, она сама рассказывала… Кто же знал, что такое произойдет? Послушайте, это полная чушь, этого не может быть, наша дочь не могла убить человека, она ведь такая умница…

Турецкий стоял на лестничной площадке перед окном, жадно курил, пожирая глазами освещенные окна дома напротив. Стресс не унимался.

— Я уже ничего не понимаю, Александр Борисович, — бормотал за спиной растерянный Борис. — Это что же выходит… эта безумная баба всех и покромсала?

— Нет, Борис, она убила только Кошкина. Остальных убила Григорян. Надеюсь…

— Что означает ваше «надеюсь», Александр Борисович?

— Это слово такое, Борис… — он стряхнул с себя оцепенение, повернулся к молодому напарнику. — Разумеется, тех бедолаг убила Григорян. Мы до сих пор не сообщили отрадные новости вдовам? Займись этим с утра. Пусть порадуются. А мне придется поговорить кое-с кем еще…

— Ох, и любите же вы загадки, Александр Борисович…

Под утро ему явилось во сне лицо убийцы. Искаженное, торжествующее, но вполне узнаваемое. Он открыл глаза — весь в поту и мурашки по коже. Не может быть! Убила Григорян. А почему не может? Вдруг сойдется? Ведь терзает же его что-то в последние дни, он не спит ночами, мучается сомнениями, не может найти себе места. Что он потеряет, если проведет проверку? В этом деле не хватает технических деталей, но ведь все решается… Что у нас сегодня, среда?