Юлий Файбышенко - В осаде

— За усе.

— Так мешочек хлебца бы, бухваночек на тридцать, — елейно запел Князев, — да лучку головок с десяток!

— За це? — оттолкнул от себя председатель весь ворох, так что гвозди раскатились по столу, и оба председателева помощника ринулись их собирать.

— За це! — осклабился Князев. — По нонешним временам редкие вещички-с!

— Голова, — сказал Фитиль от двери, — шамать у тебя не найдется? Вторые сутки без шамовки.

— Це побачим, — буркнул председатель и завернул ус. — Опанас, як с ими будемо?

— Помозговать треба, — сказал солидный Опанас и тоже пригладил усы. — Больно воны на доглядчиков похожи.

— Да что вы, господа хорошие, — опять нежно запел Князев, укоризненно улыбаясь, — как такое вам в голову могло прийти. На кой ляд нам что выглядывать, да и кому это нужно. И без того скоро все кончится, к единой анархии все придет.

— К анархии? — густо спросил председатель. — Ты, видно, за Хрена?

Князев сощурился, оглядел всех троих и засмеялся.

— Я, граждане, ни за кого. Мы тут все сами за себя, у нас идейная программа известная, не даем мы веры слуху, лишь бы сыто было брюхо!

— То червонные лазутчики! — вдруг сказал багровый маленький человек, сидевший с краю стола. — Нюхом чую.

— Брось, дядя, из лужи штанами черпать, — сказал Фитиль, усаживаясь на скамью рядом с конвоиром, — красным сейчас хана приходит, какие мы лазутчики!

— Ни, — сказал председатель, выпучиваясь на пленников, — воны от Хрена. Нашу вольну Васылянку треба ему завоевать! Так мы ж не покоримся! Ось! — и он так грянул ручищей по столу, что все лежащее на нем взлетело и со звоном и стуком посыпалось на пол. Тотчас же тощий мужичишко и второй товарищ председателя упали на колени и начали собирать вещички, изредка суя кое-что по карманам.

— Господин-товарищ, — подступая вплотную к столу, вытянул просительно шею Князев, — вы-то сами, извиняюсь, за каких стоите?

— Мы за себя стоим! — отрезал председатель. — У нас вольна республика! Мы ни с кем и ни за кого!

— Так это по-нашенски! — даже прихлопнул в ладони Князев. — Гражданин-господин, вы аккурат с нашей программой совпадаете.

— А не запереть ли их у клуню, Тарас? — спросил маленький и багровый. — Ей-бо, це лазутчики, если не хуже!

— Запрем до сходу! — решил председатель и вынул из кармана кольт. — Микита, веди их до клуни! Завтра допрос чинить будем.

Микита подхватил свою винтовку и направил ее на сидевшего Фитиля.

— Вставай, артист!

— Отдохнуть не даст, цибуля поганая! — проворчал Фитиль и встал.

Их повели в клуню.

Еще в сенях его встретила Пафнутьевна и вместо всегдашней воркотни посветила ему до самой лестницы, шепнув вслед:

— Доброго здоровья тебе, милостивец, всех нас выручил, батюшка, благодарность тебе наша.

Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь.

На стуле сидела Нина, а возле его перестеленного сундука стояли цветы.

Он поздоровался.

— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, с ожиданием поглядывая на него.

— Ничего, — ответил он, постоял молча, потом поднял голову. — Нина Александровна, — сказал он, — вчера я совершил служебное преступление. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеб, а я утаил от своих товарищей ваши запасы. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне похожа на взятку. Очень прошу, давайте вернемся к прежним отношениям.

Она встала.

Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.

— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит…

Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки.

— Вот, — сказала она, расставив все это по полу, — прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!

Он смотрел на концы своих сапог.

— Мы не должны существовать, — гневно выговаривала она, задыхаясь, — только потому что принадлежим к враждебному классу? Но бог, создавая нас, не дал нам право узнать, чьими детьми мы родимся! — и вдруг почти с рыданьем крикнула: — А я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!… — И убежала.

Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов.

— Не погуби, милостивец, — взмолился пряча под пухлыми веками глаза. — Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты? Подохнут голодной смертью — и все.

— Я никуда доносить не собираюсь, — сказал Гуляев. — Встаньте. Прошу об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!

Купец, пробормотав слова благодарности, начал торопливо сгребать вытащенные из сундука припасы…

Через некоторое время в доме все затихло.

Гуляеву стало вдвойне не по себе. Мучило сознание какой-то своей беспомощности, отвращения к самому себе.

Он поднял увесистую свечу — хозяева успели заменить его огарок — и подошел к стене. Юная женщина на картине все бежала по листопаду, все бежала куда-то и от чего-то… Гуляев отошел к окну. Сад гудел под осенним ветром. На душе было одиноко. Он спустился вниз. На кухне никого не было, он быстро поставил себе чай и приготовился ждать, пока он вскипит. Послышались шаги. Он двинулся к двери, чтобы уйти, и встретился при выходе с Яковлевым.

— Здоровы? — спросил Яковлев, крепко сдавливая его ладонь горячими пальцами.

— Да, — ответил он неохотно и вышел на нижнюю веранду. Там было душно и он открыл окна. Яблони рокотали теперь поблизости. Луна, бродя где-то высоко, высветила смутным золотом край яблоневой кроны. Дерево колыхалось, то входя, то выходя из лунного марева.

Сзади неслышно подошел Яковлев, встал рядом.

— Владимир Дмитриевич, — спросил он своим негромким голосом, — вы ведь где-то учились?

— На первом курсе университета, — ответил Гуляев. Говорить ему не хотелось, но этот человек был любопытен.

— Скажите… — сказал Яковлев, словно не решаясь, — а вам, а вы…

— О чем вы? — помог ему Гуляев, все глядя на мертвенную паутину лунного света, то осенявшую верхушки крон, то облетавшую с деревьев.

— Вам не мешает ваше образование на службе? — решился, наконец, Яковлев. — Как на это реагируют ваши товарищи?

— Хорошо реагируют, — сказал Гуляев и краем глаза скользнул по худому лицу и чеховской бородке собеседника. — А почему вы об этом?

— Видите ли, я все в размышлении о себе, — сказал Яковлев. — Чувствую, что долг меня призывает сейчас пойти и рассказать о своем былом офицерстве. Когда против власти идет толпа, азия, анархия — я с властью. Но мучают сомнения: все-таки, понимаете, не ко двору я там.

— Сомневаетесь, так не ходите, — сказал Гуляев, — у нас сомневающихся не любят. Вот когда решитесь, тогда милости просим.