Юлий Файбышенко - В осаде

Вдруг сзади послышался бешеный конский топот. Хрен обернулся. Мужики внизу у холма повернули головы в малахаях. Несколько всадников врезались в табор. Один, что-то спросив у селян, погнал коня вверх.

— Батько! — крикнул, осаживая коня, Семка. (Клешков сразу узнал его по лихой посадке и папахе). — Батько, колупаевские начали, взяли обоз.

— Шо? — Хрен наехал на него конем, вздернул над ним нагайку. Семка ждал бестрепетно.

— А дэ ты був, сучий сын?

Семка отстранился от Хрена.

— А шо у меня людей-то было? Два калеки. А их сотня, може ще больше!

— Дэ Христя?

— Митька Сотников увез.

— Зарублю, аспид! — Хрен выхватил клинок.

Семка повернул коня и поскакал вниз, за ним помчался Хрен. Табор телег внизу пришел в движение. От него поскакали конные к тем селянам, что еще толпились на краю оврага. Мажары начали выезжать из общей кучи и разворачиваться, заржали лошади, раздался треск, взвились сполошные голоса. От оврага побежали назад недавние добровольцы. Клешков приплясывал на месте от волнения. Толпа бандитов катилась от окраины городка. На холм въехал Хрен.

— Батько! — кинулся к нему Князев. — Бегут твои! Бегут!

Хрен молча посмотрел на него и вдруг, выхватив маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатался по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

— Семка, — сказал ему Хрен, — наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був с циим, — он кивнул на тело Князева, — гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчики булы!

Семка подъехал к Саньке.

— Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его горло. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью. Клешков вяз в грязи, но петля тянула, и он бежал.

Занимался рассвет. В мутном его проблеске вокруг шло всеобщее бегство. Ржали лошади. Кричали люди. Скрипели телеги. Пытаясь вскочить в них на ходу, бежали пешие бандиты. Возницы отпихивали их, секли кнутами, а от города, настигая, летел победный крик красных, стегали выстрелы, тарахтели очереди пулемета. Армия батьки неудержимо бежала к лесу. Семка доскакал до первых деревьев и свернул в сторону. Шум бегства немного утих, дорога бегущих шла в стороне. У корней деревьев сохранялся снег, ноги скользили на мокрых палых листьях. На востоке, сквозь переплетение ветвей, виден был алый выкатывающийся шар. Семка подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка вынул маузер.

— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Кто бы ты ни был, молись. Мне один черт — белый ты, альбо червонный. Поцелую тебя сейчас вот этой штукой! Плачь, хлопче. Последняя минута твоя.

Санька повернулся к восходу. Солнце вставало, широко раскидывая свои лучи по лесу. Высверкивал хрупкий ледок в лужах, ало лучилась сосновая кора.

— Стреляй, контра, — сказал Санька спокойно, — стреляй! Все равно тебя кончат наши и всех вас кончат. Товарищ Ленин сказал, так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру, подъехал к дереву.

— Так ты червонный?

— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но только они сами расстегиваются по краям.

— В крагах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал к Саньке вплотную.

— Дружок — так что? — спросил Санька.

— Гарный парнюга, — сказал Семка, — ось ты ему передай, шо Семка, хоть он за всемирную анархию, а долги платить умеет. Передашь?

— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?

— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отседова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря своему спасению, потом спросил:

— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Прощай.

— Прощай! — сказал Санька и долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

У исполкома стоял невысокий человек в кожанке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал. С широкого усталого лица взглянули черные задымленные усталостью глаза.

— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Семь всадников — все, что осталось от эскадрона проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…

— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

— Пойду, — сказал Гуляев.

А куда было идти? Он пошел по площади, разглядывая мертвых. Вот лежала лицом вниз цепочка людей. Он обошел их. Все они были скошены очередью в спину. Неподалеку друг от друга лежали два великана. У одного трепыхалась на ветру черная грива. Гуляев, заглянув в лицо второму, почувствовал даже что-то вроде угрызения совести. Вытянув вперед руки, словно о чем-то молил кого-то, валялся на булыжниках грязной мостовой Онуфрий Полуэктов. И валялся он здесь потому именно, что вовремя очутился у пулемета на колокольне его бывший постоялец. Гуляев выпрямился. Черт с ним подумал он, хотели встать на пути революции, получили свое.

И он побрел, куда глаза глядят.

Минут через пятнадцать он подошел к изгороди полуэктовского сада. Как-никак, здесь был его временный дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пыльно, пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже в ЧК.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, — может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

— А вы сомневались?

— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. У вас идея, у нас контридея. Контридея всегда слабее… Но я не мог не сделать того, что сделал. В этом был мой долг. — Он закрыл глаза и хрипло задышал.