Юлий Файбышенко - В осаде

— Садитесь, пожалуйста, — он кивнул ей на единственный стул у окна. — Вы так легко одеты, а тут прохладно…

Она с трудом вздохнула, опустила руки, прошла и села.

— Испугалась, — сказала она, улыбаясь, — думала кто-то чужой.

Теперь свет падал на нее сбоку, выгодно оттеняя голову с тяжелой косой, фигуру в строгом черном платье, шаль, наброшенную на плечи.

— Мы с вами не знакомы по-настоящему, — сказал Гуляев, пристально оглядывая ее. — Меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите, просто Володя. А вас?

— Нина Александровна, — сказала она, привставая, с полупоклоном.

«Что здесь она делала?» — подумал он и спросил:

— Скажите, чья эта картина?

— Кто художник? — она повернулась на стуле и посмотрела на картину. — Не знаю. Вернее не знаю имени… Какой-то сибиряк…

— А кто владелец? — спросил Гуляев, наблюдая за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась.

— Владелец? — она усмехнулась. — Купила я, по случаю. Еще когда училась в Москве на курсах. А вам она нравится?

Он, чувствуя ее напряжение и не забывая о том, что в комнате до его прихода происходило что-то непонятное, искал повод выпроводить эту племянницу вниз — необходимо было установить, чем она здесь занималась.

— Что вы спросили? — он прошелся по комнате.

— Я спросила: вам очень нравится эта вещица? — голос ее набирал силу.

— Очень, — сказал он. — Я неплохо знаю школы живописи. Но этот автор — что-то совсем свежее, совсем особое.

— Да, я когда-то очень любила эту картину, — сказала она и села поудобнее. — Простите, — она взглянула на него чуть кокетливо и даже с вызовом. — Я не ожидала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.

— Вы многого еще не знаете.

«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» — думал он.

— Простите, что я так вольничаю, — сказала она, — но думаю: не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?

— Извините, — сказал Гуляев сухо, — я ведь забежал по делам, должен переодеться, кое-что взять. Но если вы подождете минут десять, я согрею чай.

Некоторое время она сидела молча, покачивая носком ботинка, торчащим из-под платья, потом на лицо ее упала дымка безнадежности.

— Нет, — сказала она, вставая, — я заварю чай сама. И не ваш, кирпичный, а китайский. У буржуа он есть еще, — слабо усмехнулась она. — Будем пить его, если вы не передумали…

Он послушал, как топочут по расхлябанным доскам лестницы ее каблуки, — ему же удалось добраться сюда неуслышанным…

В шкафу, вделанном в стену, висела порыжелая шинель, стояли кирзовые сапоги и на голенище одного из них — папаха. Не из тех кавказских, франтовских, в которых щеголяли конники Сякина, а потрепанная солдатская, времен германской войны. После операции против банды Краскова лично Иншаков распорядился снабдить обоих — Гуляева и Клешкова — комплектом такой одежды. Теперь она пригодилась.

Быстро намотав портянки и натянув сапоги, которые немного жали, Гуляев прошелся по комнате к окну и оттуда, опасаясь, что снизу можно это услышать, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь и ахнул. Сундук был туго наполнен сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть одну из них, но женский голос сзади сказал:

— Вот и чай.

Он опустил крышку сундука и оглянулся. Она стояла с подносом, на котором еще пошипливал утконосый фарфоровый чайник, и смотрела на Гуляева с непонятным выражением не то страха, не то насмешки. Он сразу налился яростью. Его провели. Почему они хранят в его комнате продукты?

— Ставьте на подоконник, — сказал он.

Она опустила на подоконник поднос и сказала, точно прочла его вопрос:

— Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Дядя лишенец, его никуда не берут на работу. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили…

Он помолчал, взял себя в руки, прикинул: пока придется принять это объяснение. Сберечь с хозяевами прежние отношения.

— Если вам кажется, что эта комната неплохое хранилище, — сказал он, — пусть будет так.

Она облегченно вздохнула и посмотрела на него детским открытым взглядом.

— Какой вы молодец. Господи!

Он заставил себя улыбнуться…

Клешков сидел в камере и глядел в стену. Каменная стена с отколупнутой штукатуркой пошла трещинами. В пазах между камнями виден был поседевший мох. Клешков мотал головой и, обхватив руками туловище, качался, сидя на рогожке. Нет, это же чепуха какая-то! Такого быть не могло. Работник красного угрозыска Саня Клешков под арестом. Его ждет трибунал! И кто будет судить рабочего Клешкова — свои! Такие же рабочие, как он. Такие же красные, как он! Такие же советские, как он! Да это ж мура! Сон! Очнись, Санька!

Он дергал себя и щипал, он закрывал веки, накрепко стискивал, разлеплял. Все вокруг было то же: стены амбара, превращенного в предварилку. А за стеной был двор милиции, его рабоче-крестьянской милиции, суховского райотдела, и он, сотни раз мерявший этот двор своими шагами, слышал теперь сквозь дверь, как ржут во дворе лошади, звякает оружие и ходит у двери часовой. Ярость ударила в голову. Ладно? Судите!

Он представил себе, как его выводят на зады, как он идет по жухлой траве к оврагу, а все его товарищи — и Володька Гуляев, и Бубнич, и сам крикун Иншаков — смотрят на него, и как он становится перед взводом, и как поднимаются на уровень груди черные зрачки винтовок, и как Иншаков фальцетом командует, и как он кричит им в лицо, всем им в лицо:

— Да здравствует мировая революция!

Распахнулась дверь, возникла и тут же пропала полоса света.

— Клешков, где ты? — спросил, темнея в проеме двери, Бубнич.

— Тут я, — сказал весь в жару смертной обиды Клешков. — Тут я, товарищ уполномоченный.

— А, — сказал Бубнич, возникая рядом и нашаривая у стены какой-то ящик, — а у меня к тебе дело первостепенной важности. Поговорим, Санек!

— Поговорим, — сумрачно буркнул Клешков.

На Верхней улице, где размещался по квартирам сякинский эскадрон, метались всадники. Заезжали в открытые ворота дворов, выезжали обратно, за плетнями видны были головы в папахах и кубанках, долетали выкрики.

Гуляев завернул в один из дворов. Эскадронцы вершили там быструю расправу, какой-то мужичок, острый на язык, не понравился им, и тогда сякинский конник Багров выхватил шашку. Толпа эскадронцев взревела. Высоко взмыл вой, и сразу все прекратилось.

Толпа раздалась, и Гуляев увидел тело мужичка на траве. Голова, почти полностью отделенная от шеи, лежала рядом. Толпа стояла молча, Багров невозмутимо обтирал шашку о жилет мертвого.

— Вы шо ж такое робите? — закричал вдруг маленький казачонка в широчайших галифе. — Окститесь, хлопцы. То ж измена!