Валерий Алексеев - Назидательная проза

— В чем же она заинтересована?

— А в том, чтобы ты, простофиля, счастье свое нашла.

Смотрю я на нее в упор и чувствую: хитрит моя подружка, скрывает.

— Вот что, Вава, — говорю я ей, — давай начистоту. В жизни мне никто ничего бесплатно не делал, кроме государства, а твоя Татьяна лицо, как я понимаю, частное. Говори всю правду, не бойся, я уже ко многому привыкшая. Но вслепую действовать не люблю.

— Все на месте узнаешь, Зинаида, — отвечает мне Вавка решительно. — Поезжай и не думай плохого: сделка вполне законная. Знай одно: все, что ты ни попросишь, она для тебя сделает.

— Так уж прямо! А если я немыслимое попрошу: красавицей захочу стать писаной?

— Воля твоя, — говорит Вавка. — Но не очень я тебе это советую. Ну устроит она тебя куда надо, щеки там тебе уберут, нос подправят, а дальше что? Для обыкновенной жизни ты и так хороша, а безумство не в твоем характере.

— Ну а если я мужа себе закажу, двухэтажный дом да еще в смысле внешности мелкие изменения?

— Ишь какая ты ловкая, — смеется Вавка. — Так и я бы хотела. Однако норку возвращать пришлось, хоть и жалко было до ужаса.

— Кто ж она такая, — спрашиваю, — эта Татьяна Петровна? Аферистка, сводня или похуже кто?

— А я и сама не знаю, — отвечает мне Вавка. — В договоре написано «агент», а от какой организации — не разберешь: буквы на печати смазались.

Тут как раз мой сыночек из школы пришел, в дверь стучится. «Мама, — кричит, — мама!» Обрадовалась я без памяти, что дурной разговор наш придется кончать: совсем мне Вавка голову заморочила. Вскочила я, к двери бегу открывать, а Вавка мне из-за стойки:

— Так смотри не забудь: улица Суворова, магазин «Маруся», дворик с правой стороны, спросить Татьяну Петровну.

— Ай отстань, — отмахнулась я от нее, — не пойду я никуда, и дела твои темные, неприятные.

Впустила я своего Толика: пальтишко у него нараспашку, личико румяное, портфель расстегнут.

— Мама, — кричит, — мама, я по пению пятерку получил!

И с разбегу головенкой в грудь мне тычется, руками своими мокрыми меня обнимает. Я сняла с него шапку, волосики его потрогала: влажные они, потные.

— Ах ты ласковый мой, — говорю, — соловеюшко, придется мне в кафе тебя отвести, мороженого покушаешь.

Тут Вавка моя поднимается, ни кровинки в лице у нее, глаза как стеклянные. Стоит смотрит на нас и губы свои полные покусывает.

— О себе не хочешь думать, — говорит она мне, — о сыне бы хоть подумала.

— А что о нем думать? — отвечаю. — Вон какой мужичок: добрый, веселый.

— Ну а толку что? — говорит мне Вавка. — В тебя пойдет — дурачком помрет, в отца пойдет — сопьется.

Я так прямо и обомлела. Никогда мне Вавка таких слов не говорила: все, бывало, похваливала. «Такую мать, как ты, — говорит, — днем с огнем не отыщешь». Да и то: у меня все разговоры о нем. Как мой Толенька ест, как мой Толенька спит, как учителя на него не нахвалятся. Что ни вечер — я Толеньке своему новое баловство придумываю: то в кафе его отведу, то игрушку куплю, то мы с ним на лодках кататься наладимся. Все хотелось мне, чтоб ни дня у сыночка моего не было без радости. Чтоб из школы домой, как на праздник, шел, чтобы я у него была лучше любой подружки. Марки Толенька стал собирать — так я втайне журнал специальный почитываю. Нет-нет да и удивлю сыночка познанием своим, чтоб он не терял ко мне доверия. Вавка все сердилась сперва («Личной жизни не ведешь, распустеха!»), но потом прониклась, одобрять стала мое поведение.

И вот тебе подарочек на прощанье: «…дурачком помрет…» Да еще со злостью, с усмешечкой. Рот я раскрыла, губами шевелю, а сказать ничего не умею. Даже Толик мой — и тот испугался.

— Мамка, ты чего? — бормочет. — Мамка, я пойду лучше.

— Да ты что, сынок, — наклонилась я к нему. — Это ж тетя Вава, или обознался?

Не стал он меня слушать, схватил ушанку свою, портфелишко драный — и бегом со всех ног.

Пропало у меня настроение. Не то что прощаться с Вавкой — глядеть на нее не хочу. Ну девка она умная, сама поняла: оделась, рукой мне вот так — привет, мол, подружка — и сгинула.

Недели две я очень без нее тосковала: сердце отходчивое у меня, отходчивое и привязчивое. Потом ничего, отвыкла. В напарницы мне дали Олечку, милая такая девчонка, только что школу кончила. Поладили мы с ней быстро. Правда, разговоры говорить нам не о чем оказалось: уж очень она была наивная. Парнишка к ней все заходил, так она в большой строгости его держала: и не прикасайся, и не дыши, и не смотри на меня так приторно. Все-то он был перед ней виноват, безгрешный, как ангел, робкий такой, терпеливый, целыми днями на пункте у нас толкался да прощение Олечкино вымаливал. Слушаю я их разговор — и смех меня берет, и удивление: откуда в пигалице этой столько властности? «Ох, устала я от него, — жалуется мне Ольга. — Прикасается да прикасается, что за нужда?» Надо ж, думаю, мне бы такой характер — я б из Гришки своего бечевок навила. Так нет, не дано: тронет, бывало, за руку, и заходится мое сердечко, и пропала Зинаида, на все Зинаида готовая.

Через месяц, однако, приходит мне от Вавки письмо. Вернее, не письмо, а пакет с фотографиями. Десять штук фотографий, одна к одной, все богатые, цветные, на толстой бумаге отпечатаны. Вавка в брючках, Вавка в купальнике на лыжах, Вавка с тигром обнимается. Тигру что? Тигр лежит себе, морду воротит да жмурится. Посмотрела я, повздыхала. Ладно, думаю, каждому свое. Дождалась, значит, Вавка причудливой жизни, о которой с пеленок мечтала. Но сказать, что счастливая она, — не могу: на всех-то фотографиях лицо у нее одинаковое.

Смеется моя Вавка, усмехается, щурится — а лицо все одно, и ракурс один. Счастливые — они об этом не думают.

И было там фото такое: сидит она на песке, смотрит нахально и пальчиком буквы рисует. «Т.П.» Понимай, мол, Зинаида, как знаешь. Поглядела я на эти буквы — и затрясло меня всю. Ах ты, думаю, авантюристка, не хочешь в покое меня оставить? Среди ночи как раз дело было: сижу в ночной рубахе за кухонным, значит, столом, смотрю на это фото, и бьет меня, как в лихорадке. Отец, слышу, в комнате стонет: «Ты что не спишь, Зинаида?»

Мальчишка мой во сне разговаривает… а я на эти буквы уставилась и не могу оторваться. И встала-то зачем? Поглядеть еще раз.

Что ж, думаю, попусту глазами хлопать? Вон как люди устраиваются. Мне этих радостей тропических задаром не надо, я девушка домашняя, тихая, однако печали свои постоянно в уме держу. А не поехать ли к чертовой бабе, к этой, как ее, Татьяне Петровне? Ее, наварно, уж и след простыл: это даже и лучше. Поеду, взгляну для проверочки: нет — и не надо, зато душа успокоится.

С этим и спать легла. А утром, собрала деньжат на случай (тридцать рублей своих наскребла да у Ольги заняла двадцатку) и как раз в среду, день у нас на прокате короткий, отправилась в центр.