Лилия Беляева - Убийца-юморист

— Ну… скажи…

— Хренотень кругом одна и та же, что у нас, в нашем великом бестолковом Отечестве, что у них, в этих с виду законопослушных райских западных кущах: к золотым мискам с форелью в шампанском а ля Наполеон прорываются самые хваткие, холоднокровные, жестокие, а совестливые, раздумчивые сидят на обочине и вздыхают о всеобщем братстве. Признаю ошибку. Мне надо было не по Парижу тебя водить, а сразу же, немедленно окунуть в голубую волну где-нибудь в Италии или Испании. Там ты, уверен, и расслабилась бы по полной программе, пришла бы в себя и в свойственном тебе быстром темпе написала бы эту свою разоблачительную статью, где ты сама, кстати, предстаешь в самом симпатичном свете. Хотел бы я увидеть того мужика, который бы не восхитился твоей находчивостью, волей к победе, бесстрашием, наконец. А работоспособность! Выслушать столько исповедей! И почти распутать в одиночку клубок преступлений! Да ты, Татьяна моя, сама себе цены не знаешь!

— Ты, значит, уверен, что я на фоне из черных людей-убийц глажусь очень даже ничего?

— Разумеется.

— Благоухаю, так сказать, чистотой, непорочностью искательницы Правды? И могу рассчитывать исключительно на аплодисменты и крики «Молодец! Молодец!»?

— Почему нет? Почему?

— Потому что я, дорогой мой утешитель, тоже убийца.

— Какие глупости! Что ты городишь? Кого ты могла убить?

— Любу Пестрякову, Алексей.

Он схватил меня за плечи, встряхнул так, что мои волосы, собранные в прическу, рассыпались. Он смотрел на меня своими синими пронзительными глазами как на своего злейшего врага:

— Зачем ты наговариваешь на себя? Что за чушь?

— Чистая правда, Алексей, чистая правда… Я вообще врунья. Начнем с того, что моя большая статья про всю эту историю уже не только написана, но и опубликована. И нужные слова возмущения убийцами на месте, и все факты поданы как положено, в соответствии с жанром… И я, автор, с точки зрения общественного мнения выгляжу превосходно. Воительница! Разоблачительница! Правдоискательница! Но есть люди, которые знают, что я такое вдобавок ко всему. Я тебе вот и статью не привезла… Не захотела… Потому что вечером, когда я уже спешила на самолет, вдруг звонок, и мне трижды сказали: «Убийца!» Теперь ты, наконец, понял, что я такое в действительности? Понял, кого любил и, возможно, ещё любишь? Убийцу…

Как поступает в этом случае настоящий мужчина? Он говорит:

— Дурак я, дурак…

И хватает меня за руку так цепко, такой мертвой хваткой, что каждая моя косточка заныла-застонала.

— Отпусти, — говорю. — Объявили посадку.

— Еще чего! — говорит он. — Плевать мне на эту посадку! Пошли отсюда! Пошли, пошли! — и дернул меня за собой.

Так я совершила одно нечаянное, но грандиозное открытие: настоящий мужчина ни за что не отпустит от себя любимую женщину, если почувствует, что она вся на вздерге… На него не подействуют никакие её яростные, ругательные слова. Он схватит её в охапку и не отпустит… Он наплюет на все самолетные рейсы и расписания и уведет её в тот же самый парижский номерок, где нельзя танцевать вальс-бостон, но можно стоять молча, обнявшись крепко-накрепко…

Конечно, хорошо, что он при деньгах… Но я знаю, он увел бы меня с собой все равно, хоть в сенной сарай на окраине деревни, хоть в лес, под куст… Увел бы и не позволил вырваться из своих объятий и сказал бы, или точнее, прикрикнул:

— Рассказывай! Все рассказывай! По порядку или не по порядку…

— Как на духу? Как Господу Богу на Страшном суде?

— Именно так! Подробно! Тебя переехала вся эта история… Прости, прости, я не почуял сразу… Какой после этого я врач! Но ты умело притворялась… Ты послушно бродила по Версалю, глядела на Триумфальную арку… Все рассказывай, все, как началось, кто замешан, к кому ты ходила, с кем говорила, как вышла на след или следы… И почему считаешь себя убийцей Любы… Я постараюсь быть объективным. я постараюсь… Только не молчи. Не держи в себе. Говори, говори! Слушаю…

Когда женщина готова раскрывать душу? Когда ей хочется быть откровенной до конца?

Когда ей весь Париж со всеми его соблазнами и красотами как бы ни для чего, как бы и не нужен. Когда она глядит вокруг и думает скучно и вяло: «Здесь жил Роден… великий скульптор… Ну и что? Елисейские поля… Здесь бродили Бунин, Набоков… Ну и что? Вандомская колонна… Ну и что? Бульвар Сен-Жермен… Сад Тюильри… Марсово поле… Ты находишься в центре Европы, в местах, где хотели бы побывать тысячи, сотни тысяч… А ты идешь здесь, как по Черкизову или Чертанову… и ничего, никаких сдвигов в душе…»

Однако и этого маловато, чтобы девушка-женщина решилась на самую полную откровенность, безжалостную по отношению к себе самой. Для этого надо, как я теперь знаю точно, чтобы она устала таскать в одиночку тяжкий груз своей вины…

И, конечно же, для того, чтобы открыться, не робея, не смущаясь ей женщине, совершившей, как ей кажется, тяжкий грех, необходимо знать и верить: тот, кому она станет рассказывать обо всем прямо и просто, чуткий, милосердный, искренний, что любовь его к ней неколебима и великодушна.

И последнее, что, как я вывела: женщина пойдет на исключительную откровенность с любимым и любящим её мужчиной только тогда, когда каждую секунду будет ощущать на себе заинтересованный, преданный взгляд. Когда вы сидите друг против друга и глаза в глаза, а он, любящий и любимый, держит твои руки в своих и сжимает их точно в тех местах твоего рассказа, когда это надо, когда он хочет сказать тебе, что твоя мука — и его мука, твоя боль — и его боль…

— Я не буду уж очень последовательна, — предупредила я Алексея. — Это же не статью читать с листа. Это ведь даже не две-три истории, а целый змеиный клубок… И чего только тут нет! Какие нечаянные, ошеломительные повороты человеческих судеб! Куда только не способна заводить жизнь людей! И даже самые чистенькие, безгрешные из них могут превращаться в злодеев… Могут! И получается, не только кривда требует жертв и крови, но и правда…

Я влезла в эту историю набитая романтикой… Ну, знаешь, думала, что писатели — это, все-таки, какие-то небожители. А их жены — нечто поднебесное, их ведь такими в книжках рисуют…

Но тут я увидела перед собой таких выжиг женского пола, такую ярмарку тщеславия, таких фурий!

Да, они много знали о Михайлове. Они знали и как, почему он был связан с Пестряковым, Шором, Никандровой. Знали и молчали. Им было невыгодно до поры до времени «разоблачать» своего «кумира». При нем, живом, каждая из них могла хвастать при случае: «О ком это вы? Ах, о Михайлове… Ну как же мне не знать, где он любит отдыхать и является ли он агентом КГБ! Я же его жена. Мы же с ним прожили много-много лет!»

Примерно так говорила и Клавдия Ивановна, и рыжая Софочка, и больная алкоголизмом Наталья. Они хвалились, набивали себе цену, когда говорили в обществе о знаменитом поэте-драматурге-прозаике, почти с ног до головы увешанном наградами от всех режимов… Они взахлеб рассказывали, какой великий труженик Владимир Сергеевич, как он садился к столу с самого раннего утра, потом завтрак, потом опять — к столу, обед, короткий сон — и к тому же столу. А если взять в расчет, сколько он ездил и ездит по зарубежью в качестве председателя всяческих комитетов, общественных движений и как секретарь Союза писателей!