Лилия Беляева - Убийца-юморист

Это сон. Выныривать из него, столь красивого, необыкновенного, никак не хочется. Но телефон трезвонит не переставая. Снимаю трубку с закрытыми глазами, готовая ругаться-кусаться. Ночь же! Надо же совесть иметь!

— Да, слушаю. Дарья, ты, что ли?

— Татьяна. Ты в командировке была? А у меня мать умерла. Ее отравили.

— Ты что?! Откуда знаешь? Кто? Где? Где ты сейчас?

— На садово-огородном. Одна. Я её здесь и нашла мертвую. Вот сижу, реву, ничего понять не могу. Кому она мешала? Кому?!

— Почему думаешь, что отравили?

— Я тебе все-все расскажу. Если приедешь. Ты же приедешь?

Тусклый, мертвый Дарьин голос никак не вязался с её обычным веселым, насмешливым, бойким.

— А милиция что?

— Была. Сказали, дело заведут. Я жду тебя, я хотела до утра… но не выдержала. Я очень сначала хотела поверить, что милиция дело раскрутит, но у нас в лесу нашли зарезанного парня ещё осенью, и до сих пор его мать около того дерева цветы сажает, а убийц все ищут… За что, за что ее?! Детскую поэтессу… бедную, как церковная мышь! И кто? Кто?

— Дарья, твоя мать ведь Никандрова? Как ты?

— Никандрова. А что? Ты разве забыла?

— Уточняю. Нина Николаевна Никандрова. Так?

— Так, Татьяна, все так, а за что, за что?

Сон с меня слетел, конечно. Но влезать в историю с убийством… Но подставлять свою спину под тяжкий груз чужих, скоропалительных, наивных надежд…

— Ты совсем одна? А где твой брат? — спрашиваю, чтоб хотя бы оттянуть окончательное решение.

— Нигде. По северу где-то бродит. Забрал мольберт, краски и пошел. Теперь до осени. Он же у нас перекати-поле. Ни письма не пришлет, они открытки… Мать его любила все равно больше меня. Они часто шептались в последнее время, а о чем — меня не посвящали… Да мне и не интересно было. Она все уговаривала его не пить, не курить, обзавестись новой, то есть третьей, женой. А почему б и нет? Двадцать восемь лет охламону!

— Значит, тебе одной хоронить…

— Тетки помогут. У меня много теток, и все душевные, ничего не скажу. Но гуманитарии со всей вытекающей неприспособленностью к жизни. Плачут и не верят, что Нины нет… Моя мать из них троих самая трудяга была, самая талантливая верблюдица… В последние годы сидела до холодов в этом домишке на огороде, с огорода и питалась… От нас с Витькой ничего не брала. Не хотела. Сама по себе. Писала, естественно… На старой-престарой машинке отстукивала. На клеенке её рукой: «Забавно, забавно, люди добрые». И дата. К чему? О чем? И запах рвоты… Я мыла, мыла с порошками, но все равно… Ее кровью рвало… Она пробовала звонить, но телефон не отвечал… Кто-то перерезал провод. Если бы дозвонилась до врача, может быть, её спасли бы. Но…

— Рассказывай, как к тебе доехать. Где ты меня встретишь?

— Истра. С Рижского. Потом автобус. Я на платформе буду стоять у первого вагона. Есть электричка в восемь…

— В восемь, так в восемь, — ответила я. — Жди. Буду!

Вот так оно и пошло с тех пор, как я опубликовала три «подвала» под общим названием «Старость — радость для убийц» о Доме ветеранов работников искусств, о грязных циничных наркодельцах, приспособивших для своих черных дел беззащитность старых стариков. Сначала волна писем и звонков: как правильно я сделала, что рассказала о чудовищных хищниках, процветающих в столице. Потом пошли конверты, раздались звонки с мольбами-просьбами вмешаться в «дело, которому не видно конца, потому что никто из правоохранителей не заинтересован в поисках преступника, в торжестве справедливости, нам отвечают «следствие ведется», а мы, выходит, полные полудурки и должны верить и чего-то ждать годами…» Вот, примерно, все в этом роде. А далее: «Вы своим смелым, честным журналистским поведением вызываете самое искреннее восхищение, и мы все, вся родня, глубоко убеждены, что если вы возьметесь распутывать клубок лжи, в который замотали чиновники нашу горькую историю, то у вас все получится. Не откажитесь, дорогая и уважаемая журналистка Татьяна, Танечка! Выведите на чистую воду тварей поганых, убивших нашего сыночка, и всю милицию, которой плевать на страдания простых людей…»

Прочтешь, посидишь, подумаешь… И хорошо бы, если бы эти наивные просьбы умещались в одном ящике стола! А то ведь мешок потребовался и тот оказался мал… И сама себя чувствуешь обманщицей. Вроде, без злого умысла, но все-таки обнадежила многих и многих…

Конечно, отвечала, объясняла, что я всего лишь журналистка, что я никак не в состоянии «раскрутить» каждое из присланных (подчас курьер приносил толстые пакеты с копиями документов) дел, что…

Но как отказать школьной своей подружке? Той, которая когда-то, давным-давно, волокла тебя на себе? А Дашка именно волокла, потому что я сломала ногу, прыгая на лыжах с обледенелого бугра. Никто не сломал, а мне не повезло.

Дашка, сколько помню, всегда легко возбуждалась при виде чужих страданий. Возможно, потому, что мать её писала стишата для детей-дошколят, а отец лечил от туберкулеза даже грудничков. Лечил, лечил и сам умер от той же самой заразы, хотя, казалось, врач, у которого под рукой все-все лекарства, всегда может вылечиться.

Но он умер, когда мы учились в десятом, и перессорились после похорон ужасно. Потому что многие не пришли на похороны, отговорились занятостью. Остальные, «сознательные», вроде меня, уличали их и обличали, не жалея нехороших слов. Ведь Дашкин отец, Сергей Сергеевич, никогда не отказывал в просьбах, если кто-то из нас заболевал и надо было найти место в хорошей больнице. Он находил всегда.

Однако в те минуты, когда меня несла электричка в подмосковную Истру, я меньше всего думала о Дашкином отце. Я вспоминала её мать, которую видела года три назад в райбиблиотеке, где она выступала, читала свои стихи перед детьми младшего школьного возраста. Она располнела немного, поседела до серебряной искры в темно-серых волосах, забранных сзади в пучок. Но эта седина очень шла к её светло-серым глазам. И вообще она выглядела не как-то там хорошо-не хорошо, а просто приятно и воздушно в шелковом платье, посыпанном бледно-голубыми незабудками.

Вспомнила еще, что если я приходила к Дарье в дом — Нина Николаевна вовсе не спешила радоваться, что вот, мол, гостья пришла, и звать к столу, чай, к примеру, пить. Она выходила из своей маленькой комнаты в очках, с суровой морщиной на переносье, с карандашом или ручкой наперевес, откровенно демонстрируя свою крайнюю занятость, и сообщала Дарье:

— Таня пришла. Что же ты ждешь? Предложи чаю.

Нет, нет, она ничуть не была слезливо-сентиментальна по отношению к детям, как можно было бы подумать, учтя, что в её стихах для самых маленьких действовали «зайчики», «мышки», «лгунишки», «топтыжки»…

Была ли она выдающейся детской поэтессой, вроде Агнии Барто? Однозначно — нет. Числилась в разряде «середнячков», то есть среди читателей детских книжек меньше всего было тех, кто запомнил её фамилию «Никандрова», а больше — кто не знал. Хотя некоторые стихи Нины Николаевны изредка читали по радио известные актеры. Я запомнила: