Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения

И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль — понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них — Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать — прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо… Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась — всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает — «порядок, мол, был…»

Еще бы. Порядок. Кому — порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок…

Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия… Только одно исключили — маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения…

— Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».

— Что? — вздрогнул Павел Романович и повернул голову.

Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него — как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.

— Что? — повторил он вопрос.

— Ничего, — ответил Журковский. — Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?

— Ничего нового, — покачал головой мэр. — Ничего, Толя, это я так… Задумался просто.

— Ну-ну, — Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.

— Да не сверли ты меня так глазами, — через силу усмехнулся Павел Романович. — Все нормально.

Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.

«Постарел Толя, — подумал мэр. — Да ведь и я, однако, не молодею».

Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.

Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие — журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие — не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя — Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.

Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое — он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.

«Лишают меня радости жизни. Вот сволочи», — подумал Павел Романович, шагая по ступеням крыльца чуть быстрее, чем было надобно, и тем самым заставляя свою свиту и встречающую делегацию толкаться и суетливо поспевать за ним. «Психологическое давление. Лишают душевного равновесия. Ждут, чтобы я начал паниковать. Не дождутся!»

Охранники предупредительно распахнули тяжелые двери. Павел Романович миновал их и оказался в гулком холле Института. Знакомый мраморный пол, знакомые щербатые колонны, знакомые стены, выкрашенными нелепой краской цвета «морской волны». И вдруг все тревоги, все раздражение, вся накопившаяся за последние недели злость оставили его.

«Слава Богу, — подумал мэр. — Хоть здесь в себя приду… А то что-то нервы не на шутку… Ладно, Паша, прорвемся… Все будет хорошо».

Только сейчас он заметил, что в сопровождающей его толпе нет Журковского.

Павел Романович продолжал улыбаться, шутить, пожимать руки, отвечать на вопросы, а сам искал глазами среди охранников, журналистов, студентов и преподавателей высокую, сутулую фигуру своего друга, третьего — после жены и дочери — самого близкого ему человека. Не считая родителей, конечно.

Однако Анатолия Карловича в холле не было. Мэр знал, что он не мог его проглядеть, упустить из виду, не заметить. Это тоже было профессиональное. Павел Романович давно научился правильно смотреть на толпу и выделять в ней тех, кого искал.

Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.

— Павел Романович, а что будет со стипендиями? — с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.

— Я посвящу этому вопросу несколько минут на сегодняшней лекции, — ответил мэр. — Вы там будете?

— Конечно! — крикнула первокурсница.

Но мэр думал вовсе не о стипендиях. И даже не о лекции. Его занимало исчезновение Журковского.

«Ишь, только что был, и нет его, — ворчал он про себя. — Нашел время для шуточек. Тоже мне, Фигаро!.. Мысли какие-то черные ползут… Ну ладно, на нет и суда нет».

Павел Романович поднялся на второй этаж и, оставив свиту в коридоре, вошел в кабинет ректора, предупредительно пропустив вперед хозяина помещения.

— Слава Богу, — сказала Галина Сергеевна Журковская, увидев на пороге мужа. — На лекцию не пошел?

— Не пошел.

— Правильно. Своих лекций тебе не хватает, еще и на Греча ходить… Ему-то, конечно, в охотку это…

— Перестань, Галя. Что ты на него набрасываешься?

Шнурок на правом ботинке затянулся крохотным каменным узелком. Пытаясь развязать его, Журковский сломал ноготь, чертыхнулся и, выпрямившись, стащил ботинок, зацепив его носком левой ноги.

— Ложка же есть, — поморщилась Галина. — Что ты вещи калечишь?