Фридрих Незнанский - Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

Мотченко замолчал, и было видно, как нервным тиком дернулось лицо Сохатого. Он хотел было что-то сказать, но ему не хватило воздуха, и он только разжал плотно сомкнутые до этого зубы. Скользнул взглядом по Грязнову и уставился немигающими зрачками на хозяина кабинета.

Молчал Сохатый. Молчали и Грязнов с Мотченко. Казалось, тишина застыла могильная, и слышно было, как жужжит угодившая в паучьи сети муха. Где-то очень далеко, на окраине Стожар прогудел маневровый паровоз.

Наконец Сохатый пришел в себя. Судя по всему, он уже не считал нужным доказывать свою невиновность стожаровскому майору и обращался к московской знаменитости, о которой даже по зонам ходили слухи как о «правильном опере», которому западло упечь невинного человека за решетку.

— Я уже говорил вам, — глухим от напряжения голосом произнес он, — что этого пистолета я в глаза никогда не видел. И когда эта гнида Кургузый долбанул меня бутылкой по черепушке…

Он невольно потрогал еще кровоточащий шов на голове и так же негромко добавил:

— Ведь это он… Кургузый того парашютиста завалил… зуб на него имел давнишний, вот и подкараулил по пьяни. А потом, видать, когда в себя пришел и понял, что его за мошонку возьмут, решил на меня все свалить, тварь подзаборная. Так что насчет этого парашютиста его пытайте, Семена. А меня…

Он вновь замолчал надолго и, словно набравшись мужества, прижал руки к груди.

— Да, виноват! Судите. Но судите только за то, что я у этих двух обормотов, у Стерина да у Ваньки Назарова, обещался по осени икру да балык оптом закупить. Только и всего. А насчет вашей мокрухи… Да на кой ляд она мне? — вскинулся Сохатый. — Если я вашего парашютиста даже не знаю толком?

— Вот и мы об этом же думаем, — согласился с ним Грязнов.

— Так вы Кургузова и пытайте! — обрадованно посоветовал Сохатый. — Ведь только он, гаденыш этот подзаборный, мог пришить по пьяни парашютиста. Он, он! И только он!

— Да видите ли, — не согласился с ним Грязнов, — Семен Кургузов, на которого вы сделали ставку и на которого столь старательно упираете, во время убийства Шаманина спал в поезде мертвым сном.

Было видно, что Сохатый едва сдержал себя, чтобы не наградить столичного сыскаря презрительной гримасой.

— Это он вам так говорит? Кургузый? В таком случае запишите, что в тот вечер я летал в Новосибирск на похороны моей бабушки.

— Записал бы, — хмыкнул Грязнов, — честное слово, записал бы. Но только в том случае, если бы вы смогли все это документально подтвердить. То есть билет до Новосибирска и прочее.

— А Кургузый, выходит, смог? — скривился в язвительной ухмылке Сохатый.

— Да, смог, — как-то очень уж буднично подтвердил Грязнов. — И в тот вечер, когда вы выслеживали Шаманина с Кричевским, науськанный и запуганный Семен Кургузов «рвал когти» в Хабаровск. Ну, а чтобы не быть голословным, вот показания проводницы вагона, в котором он тогда ехал.

Было видно, как при этих словах снова дернулась нервным тиком правая щека Сохатого, однако он вновь смог взять себя в руки и, тяжело вздохнув, словно устал доказывать свою невиновность, привел свой последний довод:

— А вы не думали о том, что эта бабенка и числа могла спутать? У них же в каждом рейсе по десять пьяных в вагоне. Да и сами не прочь стакан-другой заглотнуть. А?

— Возможно, и такое бывает, — опять согласился с ним Грязнов. — Да только на этот раз она никак не могла спутать числа, так как сразу же по прибытии в Хабаровск вынуждена была сообщить о пьяном пассажире бригадиру поезда, и Кургузов был тут же отправлен в хабаровский медвытрезвитель, откуда его выпустили только утром.

— И заметь, Губченков, утром следующего после убийства дня, — уточнил молчавший до этого Мотченко. — Что и зарегистрировано в журнале дежурного.

Стало слышно, как в дальнем углу кабинета, высоко под потолком, снова забилась в паутине несчастная муха.

Когда Вячеслав Иванович посмотрел на Губченкова, то поначалу даже опешил немного: на стуле, утопив голову в огромных ладонях, сидел не прежний нахраписто-злой Сохатый, готовый кому угодно рвать глотку, чтобы только восторжествовала справедливость, а сидел, скособочившись на стуле и сжавшись так, что чуть ли не вдвое уменьшились плечи, невзрачный и грязный, вконец опустившийся, обросший густой щетиной мужик.

— И будет тебе, Губченков, — раздался в тишине кабинета голос Мотченко, — предъявлено обвинение в предумышленном убийстве Сергея Шама-нина и покушении на жизнь командированного из Москвы Евгения Кричевского. А это, должен тебе напомнить, сто пятая, часть вторая. То есть вплоть до пожизненного заключения.

Сохатый оторвал голову от рук и будто в замедленном кино развернулся лицом к хозяину кабинета.

— Что?

Казалось, он еще не понимал всего того, что только что услышал. Но, наконец, смысл сказанного начал медленно проникать в его мозги, и он облизал губы. Сглотнул большим костистым кадыком, и было видно, как его глаза наполняются ужасом.

— Что?.. Какая сто пятая?..

— Уголовного кодекса России.

— Но я же… я же не убивал! — прижав руки к груди, крутанулся он к Грязнову. — Не убивал! Я вообще в тот вечер… я даже не знал об этом. Я… я только утром узнал, — бессвязно, словно его трясла лихорадка, бормотал Сохатый. — Не убивал я! Ну скажите, зачем мне это?

— В таком случае, кто?

Сохатый взглянул на Мотченко и мелко затряс головой.

— Н-не знаю. Матерью клянусь, не знаю!

— Не верю!

— Я же сказал, матерью клянусь!

— Хорошо, пусть будет так, — перехватил вопрос Грязнов, — хотя лично я тоже не верю в это. Но допустим… допустим, что вас действительно использовали втемную. Но ведь от пистолета, надеюсь, вы не станете отказываться?

Сохатый кивнул.

— В таком случае, уточняю свой вопрос. Кто передал вам пистолет, из которого стреляли в Шаманина и Кричевского. Только предупреждаю сразу: будете талдычить, что нашли его на улице, разговор пойдет другой и в другом месте. Надеюсь, вы понимаете, о чем я вам говорю?

Сохатый слизнул, видимо, окончательно ссохшиеся губы и вновь кивнул.

— Я слушаю. Кто?

Даже несмотря на свою мужицкую мощь, Сохатый боялся озвучить истинного владельца криминального «Вальтера». Однако страх оказаться стрелочником взял верх над остальными проблемами, и он, уткнувшись глазами в пол, глухо произнес:

— Шкворень! Это его ствол.

— Чего, чего? — подался к Сохатому хозяин кабинета. — Какой еще, к черту, Шкворень! Ты что, сучий потрох, за идиотов нас держишь? Или, может, поиздеваться надумал? Так я тебе сейчас такую парилку устрою, что ты, падла тифозная…

— Постой, постой, — осадил майора Грязнов. И уже повернувшись к Сохатому: — Вы что же, Петр Васильевич, поиграться с нами решили?