Фридрих Незнанский - Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

Сохатый замолчал и, словно спущенный баллон, понуро сидел на стуле, ожидая своей участи. Судя по его состоянию, он выложил все, что знал, и допрашивать его дальше уже не имело смысла.

— Ясно, — подытожил услышанное Грязнов и покосился краем глаза на майора. Мол, командуй, все-таки ты здесь хозяин, тебе и дела вершить.

Мотченко понял его правильно. Достал из стола стопку чистой бумаги, шариковую ручку, положил все это на край стола.

— Значит, так, Губченков. Сейчас тебя определят в соседний кабинет и опишешь все, что здесь рассказал. И вот что еще: постарайся вспомнить каждую фамилию, имя или погоняло, которое упоминал твой Макарыч.

Понуро кивнув, Сохатый покосился на Грязнова и поднялся со стула, привычно заложив руки за спину…

— Ну что скажешь, Афанасий Гаврилыч? — произнес Грязнов, когда Сохатый скрылся за дверью.

Мотченко долго молчал, постукивая костяшками пальцев по столу, наконец перевел взгляд на Грязнова и без особого энтузиазма в голосе пробурчал:

— Свежо предание…

— Чего так?

— Будто сам не понимаешь.

— И все же?

— Да понимаешь ли, смысла не было Шкворню идти на такое преступление. Я имею в виду убийство Шаманина и москвича…

— Считай, что два убийства, — поправил его Грязнов. — То, что Кричевский остался жив, совершенная случайность. Стреляли не в плечо и не в ногу, а в голову.

— И все-таки главной целью был Шаманин, — продолжал стоять на своем Мотченко. — Что же касается Кричевского, то в него просто вынуждены были стрелять, когда убийца ломился через кедровник с места преступления.

— Ну, это, положим, всего лишь версия следствия, — пожал плечами Грязнов, — однако не будем толочь воду в ступе. Так все-таки, почему ты столь упорно отрицаешь причастность Шкворня к убийству Шаманина и попытке убийства Кричевского.

— Да потому, — с твердой убежденностью в голосе произнес Мотченко, — что я довольно хорошо знаю Макарыча, и то, что здесь наговорил на него этот уголовник…

«Эка куда тебя понесло», — усмехнулся Грязнов, вновь акцентировав внимание на «Макарыче». Впрочем, хозяин кабинета тоже, видимо, сообразил, что перегибает палку, отстаивая доброе имя столь уважаемого в районе земляка, и уже без лишних эмоций и более спокойно прояснил свою позицию:

— Если даже все то, что здесь рассказал Сохатый, чистой воды правда, то все равно концы с концами не сходятся. Понимаешь, смысла не было Макарычу убивать Шаманина. Он в любом случае сухим выходил из воды. Улик-то прямых против него нет, а все эти наговоры…

— В чем-то, пожалуй, ты и прав, — вынужден был согласиться Грязнов, — но именно эта кажущаяся необоснованность убийства и настораживает меня более всего. К тому же, как это ни прискорбно, уважаемый Афанасий Гаврилыч, мы старательно стараемся забыть ту информацию, что пошла о шкуре для президента, и факт убийства уссурийского тигра, которого обнаружил именно Шаманин, а не Венька Пупкин из леспромхоза. Вот так-то, дорогой мой! И если я не полный профан в сыскном деле, то Шаманин должен был сделать какие-то свои собственные выводы относительно этого тигра.

— И все-таки… — попытался было возразить Мотченко, однако Грязнов остановил его движением руки.

— Но и это еще не все. Мы опять же таки очень старательно обходим стороной те «пальчики», что оставлены на внутренней планке «Вальтера». И мне хотелось бы идентифицировать их с отпечатками пальцев столь уважаемого тобой Макарыча. К тому же мне лично хотелось ознакомиться с полной объективкой на господина Шкворня, а также…

Говорится, мастерство не пропьешь. И уже полностью войдя в свою прежнюю роль, Грязнов пункт за пунктом наговаривал план оперативной разработки «Макарыча», уже не обращая внимания на то, нравится это хозяину кабинета или нет.

Закончил же свой монолог прямым указанием для Мотченко:

— И последнее, Гаврилыч. Надо срочно произвести не только региональный, но и московский запрос по красной икре. Кто из оптовиков попался в настоящее время на этом деле и кто поставлял ее. Если мне не изменяет чутье, цепочка здесь может получиться многоярусная и весьма интересная.

Как некогда в былые времена, Вячеслав Иванович потер руки, однако, вовремя сообразив, что возможности начальника милиции это не та корзина возможностей, которыми пользовался генерал Грязнов, произнес негромко:

— Впрочем, Москву и Центральный регион я беру на себя.

Следователь прокуратуры, который вел столь необычное для Стожар уголовное дело, разрешил отправить вещи Кричевского его матери, и, уже поздним вечером вернувшись в гостиницу, Вячеслав Иванович достал из шкафа спортивную сумку Евгения и начал складывать в нее «командировочный набор» человека, который догадывался, что командировка эта продлится не один день и, видимо, не одну неделю. Совершенно новый спортивный костюм, вполне приличные адидасовские кроссовки, запасные джинсы, две рубашки и три футболки, мягкие тапочки и два пакета с нижним бельем: в одном, видимо, уже грязное, в другом — чистое. В отдельный кармашек сложил бритвенные принадлежности, флакончик с туалетной водой и расческу. Поверх всего упаковал коробку с диктофоном, в которую самим хозяином уже были сложены аккуратной стопочкой те записи, которые он сделал во время командировки, а также уже исписанные Кричевским блокноты, в которых он также делал свои рабочие записи, помимо того, что записывал на диктофон.

Когда Вячеслав Иванович разговаривал со следователем прокуратуры, тот заверил, что все это уже отработанный следствием материал, не представляющий какого-либо интереса по факту ведения уголовного дела, и Грязнов «весьма обяжет следствие», если отправит все это матери Кричевского.

Вячеслав Иванович уже застегивал длиннющую «молнию» на сумке, как вдруг что-то торкнуло в его сознании, и его рука замерла на полпути. Покосился на коробку с диктофоном и совершенно непроизвольно для себя вытащил ее из сумки. Достал из коробки дорогой японский диктофон на батарейках, проверил, вставлена ли в него кассета, и чисто интуитивно, еще сам не осознавая до конца, зачем он все это делает, перемотал запись и включил «воспроизведение».

Судя по всему, эта запись была сделана здесь, в этом самом номере, во время последней встречи Кричевского с Шаманиным, когда они неторопливо попивали коньячок и въедливый, как все гринписовцы, Кричевский «добивал» те вопросы по таежным пожарам, которые могли бы помочь ему в дальнейшей работе для объективного анализа этой общероссийской беды. Прислушиваясь к вопросам и ответам, которые перемежались характерным бульканьем коньячной бутылки, Грязнов не забывал и себя, любимого, заваривая в объемистой кружке чай, как вдруг очередной вопрос Кричевского заставил его затаить дыхание.