Владимир Югов - Человек в круге

— В каком смысле? Ну в человеческом… Ты подумал, когда угощал коменданта: а что-то не так!

— Вот вам крест — подумал! — Поварские лисьи глазки ласково раскрылись, и он радовался, что придумал ответ. — Я же… Я и не угощал его! И тогда сразу подумал: что-то не так! Начальство, они приезжают весело, чтобы было… А этот… Даже не притронулся ни к чему! «Э-э, брат! — подумал я. — Да у тебя гроб висит в душе! Что-то ты приехал к нам не с радостью…»

— Видишь! — воскликнул Берия, одевая снова пенсне и в упор разглядывая теперь Егорова. — Этот… Этот распознал… А тот, с большой головой, начальник его, не распознал!

Берия стал носиться по комнате и хвалить Егорова, на ходу постукивая его порой по крутому жирному плечу. Так надо относиться к пограничной службе! Бдительность, бдительность, бдительность! Насчет наглядной агитации… Смеемся. А была бы настоящая наглядная агитация о бдительности — не посмел бы комендант, который учился в академии, был пропущен через сито, улизнуть на сопредельную сторону! Сейчас бы мы сидели рядом и этот повар готовил бы котлеты из джейранины!

— Ты можешь подстрелить джейрана? — остановился Берия резко перед испуганным таким напором радости начальством.

— Мо-огу! — заверил Егоров.

— Видишь? — Берия опять обращался к двоим — Шмаринову и Железновскому. — Может! А тот лысый индюк не распознал! Он, уверен, не может убить и джейрана!

Потом Берия буквально вытолкал Егорова. И допрашивал уже замполита Семяко — длинного худющего лейтенанта с угреватым лицом. Кричал и ему о наглядной агитации. Не все сделано в этом плане! Не все проработано! И в первую очередь — виноват, значит, замполит! Имея такого многодетного начальника заставы, замполит обязан был тянуть лямку за двоих. Ежедневно надо было бы, как молитву, твердить о бдительности. Ни на минуту не упускать из виду этот вопрос…

Где-то в четыре часа был подписан Берией приказ (об этом мне сказал, придя вечером в редакцию, Железновский): разжаловать до рядового начальника заставы старшего лейтенанта Павликова, разжаловать до рядового лейтенанта Семяко. Дело их передать в военную прокуратуру. Вместе с Павликовым и Семяко под стражу были взяты еще семь человек: старшина заставы Вареник, сержанты Енгибаров, Король, Строев и Зиннатулаев, а также младший сержант Урузбаев и ефрейтор Самвелян. Все они служили на заставе по шесть лет срочной. Никто из них не имел дисциплинарных взысканий.

— Ты молодец! — Железновский развалился в редакторском кресле. Вовремя ты умеешь исчезать.

Я действительно сумел уйти вовремя и незаметно. Только они пошли на обед, я выскользнул из помещения, где производились допросы. Охрана придирчиво меня оглядывала, несмотря на то, что видели меня.

— Ладно, пусть топает, — сказал один из них, старший. — Он был там, с самим.

Я бы не сказал никому, тем более Железновскому, кого я увидел, выходя из ворот штаба. Это была та самая женщина. Та самая. Та самая, с которой я танцевал. Которую увел от Железновского. Я думаю: он мне этого не простил. Я думаю также: он тянется ко мне потому, что я победил его в поединке. Он привык к легким удачам. А тут натолкнулся на сопротивление. Поединок окончился не в его пользу. Я таких, кому проигрываю, не люблю. Но Железновский оказался добрее. Лучше меня.

Я наблюдал за ним. Он все качался в кресле редактора, рассказывал, что отобедал лишь чуточку, а потом занялся делами охраны. Я же должен понимать: все идет спонтанно, на быструю руку. Не дай Бог, что-то случится! Тогда действительно всем, всем… Тогда… Как этого большеголового чмура — к стенке!

— Почему ты так говоришь? Что, его уже — к стенке?!

Мне до боли стало жалко начальника заставы — это худенькое, бедненькое создание, невинно втесавшееся в разговор с начальством, стало уже жертвой? Но говорилось же только об отстранении от должности и разжаловании?

Я давно поднял голову от рукописи, которую должен был сдать в набор еще день тому назад: мой редактор совсем отключился, страх заполнил его душу.

— А я разве сказал, что к стенке? — заулыбался Железновский. — Тебе послышалось. Ты же отключен, читаешь.

— Послушай, все-таки ты серьезно говорил? — Я встал, подошел к нему. — Не мог же я ослышаться. Сперва ты сказал о разжаловании, а потом вдруг о стенке.

— А тебе это не все равно? — Он стал раскачиваться в кресле размашистее. — Чего ты так ерепенишься? Чего прыгаешь?

— Вы зачем меня брали? Почему?

— Людей не хватает, сударь. На безрыбьи и рак рыба. — Он издевался.

— Вот так, майор! «Давай дружить! У меня тут — никого-о!» А потом приходит и говорит: я пообедал, я отобедал… Лишь чуточку! А того-то чмура — к стенке!

— Чудак! Я знал, главное, что ты такой! Я и взял тебя — как летописца. — Железновский вдруг хихикнул. — Ну кто еще потом, по-отом расскажет человечеству, как меня, к примеру, забросило в этот вонючий край шакалов? Кто расскажет, кроме тебя, моему дорогому предку, как я, необузданный и чаще смиренный, живу сегодня, снова болтаю языком? И меня, бывшего подполковника, работающего на генеральской должности, допрашивает сопляк, который ко всему испортил мне однажды такой чудный танцевальный вечер? Он хочет знать о стенке! Но, мальчик, — держи и ты язык за зубами. Даже Шмаринов, который вроде любит тебя, не спасет от твоего языка и истерик! Даже он сморщился, наблюдая за тобой во время допросов. Ведь на твоей простецкой роже все было написано. Ах, как ты был против всего! Что-то появлялось у тебя и другое на роже! Может, мол, меня постеснялись не били? Заносит уже вас, мой друг!

— Ну говори еще, говори! Конечно, я — рожа! Я дергался, когда… Впрочем, я не знаю, как у вас бьют, не был у вас еще…

— Успокойся, даже если бы ты захотел — не били бы! Обычно стараются пешечки. Они и выбивают потроха, когда начальству не отвечают толково.

— Ты меня запугивать, что ли, пришел?

Железновский резко встал с кресла. Все же он был красив, этот Железновский. Он был строен, широкоплеч, высок ростом. Почему она пошла со мной, а не с ним? Что же он хочет теперь от меня? Он ее уже допросил? И что он ей в самом начале говорил? Позвольте, полная вы арестантка сегодня! Ваш муж — беглец. Мы все падаем с ног, улаживая его бегство. А что же вы? С кем — вы? Может, с такими неотесанными газетчиками, жалеющими все и вся? Тогда — отвечайте за все сразу.

Он догадался, о чем я думаю. И, стоя уже на выходе, в дверях, проговорил устало:

— Ладно! Пошел ты!.. Главное, чтобы ты знал, пока жива и здорова наша женщина… Ты о ней стал думать?.. Сразу после стенки?

— Ты еще и циник… Думается так, как не ожидаешь. Я действительно думал и о ней, и о нас.

— Мне бы сейчас твои заботы! Летописец ты летописец, найдешь ли ты когда-то все это сырье, которое варится, варится. И она, и он — тут. И мы — тут. И твой разлюбезный Шмаринов, который был дураком и останется таковым, тут…