Владимир Югов - Трижды приговоренный к "вышке"

— Дрянь какая! Ему толкуешь, чтобы признался, а он на своем стоит!

— …Почему вы не отправили жалобу по адресату?

— Он — козел… Понимаете, козел!

— Кто?

— Он… Он — козел… Этот козел, — Дмитриевский злобно ощерился, следователь… В изолятор пришел. — Он опять заплакал. — Вы за грубость простите… Я… Он уговаривает не потому, подумалось мне, что боится за себя — он боится за меня. Меня могут судить по другой статье, а это уже вышка. Понимаете? Причем же он? И я взял назад это письмо-заявление. Я подумал: в самом деле станут разбираться как-то иначе, все пойдет не так, не так… И — покатилось к вышке… Я уважаю вас, может, кому и верю, так это вам…

— Этого на вашем месте на сегодня мало, Дмитриевский, — жестко сказал Гордий.

— Но что же еще! Что же делать, Иван Семенович? Что прикажете делать? Ведь даже вы… Сколько вас не было у меня? Четыре месяца и три дня… Что делать? Что делать?..

— Будьте твердыми. Это теперь, наверное, главное. — Гордий понимал, что говорит как-то неубедительно, не находит тех слов, чтобы этот изуверившийся человек хотя бы капельку понял его, вдохновился, сумел выпрямиться, поглядеть на людей твердо, с полным достоинством.

— Помогите мне! — чуть ли не взмолился адвокат. — Теперь появился шанс, вы понимаете? Все может завертеться по-другому. Теперь есть у вас основание говорить правду. Не противоречьте, если потребуются новые показания. Не говорите заведомой чуши. Не говорите с чужих слов. Говорите лишь то, что было. Пишите только правду. Напишите в ближайшее время правду!

— Да, да… Правду! — Дмитриевский тут же спрятал глаза. — А если… Да! Впрочем… И все-таки… Долго вас не было, долго, Иван Семенович… Я уже подумал — все, Дмитриевский, все!

— Я болел. — Он не сказал правду. Он не только болел. У него умерла жена.

— Болели? Да, болели… Болели… Жаль! Такие, как вы, не должны болеть! Такие не должны вообще умирать, понимаете? Я слабый, как оказалось, никчемный… И то… И то… Не хочу! Верите, не хочу! А вы… Вы не имеете права болеть! — Он как-то скривился, искренность была на лице, все лицо засветилось. — Не болейте… Так хочется, чтобы такие не болели… Вот сейчас, — он взглянул торопливо на часы, — да сейчас… У нас будет концерт… Я уже… Я буду играть в вашу честь.

Вечер был душный, собиралась гроза. Гордий возвратился на станцию, дождался электрички, и когда приехал в Южнинск, с пригородного вокзала позвонил старому своему другу Федору Казимировичу Басманову. Тому самому Басманову, который вел его после проигранного суда по делу Дмитриевского и двоюродного брата Романова. Вышка — одному, восемь лет — второму. Гордий был бледен, едва передвигал ноги.

Басманов… Кажется, всегда вовремя — тут как тут.

Сегодня нет дома. Но жена Басманова, сразу узнав Ивана Семеновича, обрушилась с упреками: почему не звонит, почему не показывается?

— Ты что же себе думаешь, Иван свет Семенович? Федор-то всякий раз спрашивает: звонил, не звонил? Ты куда это запропастился?

— Пенсию оформлял, — хмыкнул Гордий.

— Слыхала и про такое.

— А коль слыхала, что спрашиваешь? Иван ныне — швах, в нестроевых!

— Будет тебе, будет! Не в строевых! Еще как конь, поди, гарцуешь! В Москву ездил надысь. — Жена Басманова никогда не забывала свой деревенский язык и часто употребляла хорошие словечки. — Звонил нам Анкушин. Говорит, ты там всех на ноги поднял… Вышку-то отклонил?

— Вышку отклонил. Но человек сидит. И сидеть еще — пропасть.

— Так ты-то причем?

— Именно. Причем. Я адвокат. Защитник.

— А он гражданин. Чего на себя нес? Пусть и попыхтит.

— Нет, Наталия. Не то говоришь!

— То и говорю. Извел себя, говорю. Вроде все сошлось на твоем этом Дмитриевском.

— А ежели бы он твоим сыном был?

— Не надо так под сердце-то бить. Мой погиб на войне.

Гордий неловко, конечно, сказал. Примолк.

— Чего молчишь, свет Семеныч Гордий?

— Думаю.

— Ты откуда звонишь-то?

— С пригородного вокзала.

— Так садись на тринадцатый трамвай…

Она стала объяснять, как лучше к ним доехать, хотя дорогу к ним он знал прекрасно.

С Федором Басмановым его связывали давние узы профессиональной дружбы. Где-то в середине войны встретились они на одном из процессов группы, если подбирать точные слова, мародеров-подонков. Курочили солдатские посылки, вынимали, что было в них ценного. Басманов тогда держал охрану здания, где проходил суд (разгневанные жители городка, в основном женщины, могли устроить самосуд). Гордий, только месяц назад выписанный из госпиталя после тяжелого ранения, вел защиту подсудимых. Вел он эту защиту умно, страстно, выискивая всякую зацепку, чтобы облегчить участь этих, потерявших человеческий облик, но охраняемых законом людишек.

Конечно, из зала неслись выкрики:

— Купленный!

— Сколько дали тебе?

— Расстрелять всех сразу!

Если бы не Басманов, туго пришлось бы, пусть и государственному защитнику, но защитнику по сути нелюдей.

Как-то с самого начала сошлись, понравились друг другу. Все послевоенные тяжелые годы перезванивались, писали по праздникам открытки, поздравляли с днем рождения. А последних лет десять встречали вместе новый год. Со смертью жены Гордия, веселой улыбчивой Нюши, связь замерла. Басманов, выросший по службе до ответственного работника прокуратуры республики, приезжал к товарищу раза три. Гордий скучно принимал гостя, вообще, показалось Басманову, тяготился им, как и лишними людьми в квартире, где некогда так весело, просто, душевно хозяйствовала Нюша. Видно, горе его убило, память воскрешала все новые подробности такой тихой, очень душевной, совместно праведной жизни, он не мог жить без Нюши. Все без нее не устраивало, всем он лишним теперь тяготился. В свои шестьдесят три он остался по сути один. Три сына его служили в армии, разбросала их военная судьба.

Ему вдруг очень захотелось побыть рядом с Басмановым. Он давно был одинок. Никто ему давно не говорил добрых слов. Да и не случайно позвонил он к Басманову. Надо посоветоваться по поводу подделки действительного прохождения по инстанциям жалобы Дмитриевского. Да кое-что еще было.

Стареет и Федор Басманов. Стареет генерал. Что же, не такая легкая теперь генеральская жизнь. На работе — день и ночь. Другая теперь милиция, другая прокуратура. Обнаглел вор, убийца. Законы для него и раньше были не писаны, — теперь-то такое пошло!

Но, видимо, Наталия позвонила мужу на службу, и когда Гордий нажал на звонок, думая, что теперь выйдет к нему Наталия, а Басманов придет потом под вечер, вышел-то Басманов.

Шумно завел гостя в дом, шумно усаживал. Потом достал откуда-то коньячка, закусочки. Басманов уж давно понял, что друг его приехал не праздно — с каким-то делом. И когда Гордий сказал: «Ты выслушай меня, Федор, и не перебивай», улыбнулся.