Лев Альтмарк - Я — стукач

— Ничего ты не понимаешь! — Галина Павловна усмехается и ласковым змеиным глазом разглядывает меня, будто увидала впервые. — Мы с твоей мамой работали вместе, когда тебя ещё на свете не было. В одном бараке после войны жили, на одном костре похлёбку варили. Так что ты мне как сын… Я тебя даже ремнём отстегать могу, и твоя мама мне только спасибо скажет за то, что учу уму-разуму дитя неразумное. Был бы на моём месте кто-то другой, тебе бы твои выходки с рук не сошли.

О знакомстве с матерью она вспоминает только в самых критических случаях. Видно, мне всё-таки удалось пронять этих бодрых и самоуверенных хозяев жизни. И ромашкинское показное равнодушие — полная мишура. Представляю, как он ненавидит меня!

Галина Павловна снова углубляется в бумаги и изображает страшную занятость. Видимо, нравоучения на этом закончились, и она переходит к делу:

— Значит, так. Выписку об исключении Филимоновой переделай на выговор. Ничего, что собрание проголосовало. Люди тебя поймут, я поговорю с ними. А лучше всего, не делай никакой выписки. Характеристики на Филимонову уже в райкоме, дело в работе, так что все твои выкрутасы, — она сладко потянулась, — пустые хлопоты. Ты меня понял?

— А если я не стану переделывать выписку?

— Не будь дурачком, — голос Галины Павловны делается ещё слаще, — делай, что говорят, не лезь на рожон… Кстати, насчёт собрания по Полынникову: ты не забыл про своё выступление? Подготовился?

— Нет, и не буду! — Я уже решил, что буду воевать до конца. — Всё это пустые хлопоты!

— Ну, как хочешь, дело твоё. Но я бы не советовала отказываться. Впрочем, мы никого не заставляем. Не ты — другой выступит. Филимонова та же самая.

Я ничего не отвечаю и тоскливо гляжу в окно. Знакомый солнечный лучик неподвижно замер на подоконнике. Тот же цветок в горшке, та же полудохлая муха, которая не может взлететь — ничего здесь не меняется…

— Я тебя не тороплю с ответом. Передумаешь — скажешь. — Галина Павловна снова олицетворение самой доброты. — И с Ромашкиным помирись. Что вы с ним цапаетесь? А теперь свободен…

Побитой собакой ухожу из парткома и в коридоре сталкиваюсь с Шустриком. На сей раз увернуться от меня ему не удаётся.

— Что, правдолюб, добился своего? — привычно скалится он. — Отхлестали по мордам? И поделом: будешь слушаться старших!

— Да пошёл ты! — огрызаюсь я.

— Это ещё цветочки, — не отвязывается Шустрик. — Так и быть, дам полный расклад по ситуации для студента-двоечника, который никак не врубается в правила, по которым живут взрослые. За первый грешок доблестный бюрократический аппарат великодушно не карает. Даёт возможность одуматься. Да он ничем и не рискует, потому что ты никуда не денешься и будешь всегда на крючке. Но прощают тебя формально, ведь на твоей репутации уже появилось маленькое тёмное пятнышко, которое тебе никогда не смыть. Стоит тебе ещё раз сделать неверный шаг, тут-то безжалостный маховик и раскрутится. В итоге — экзекуция и показательная порка, притом настолько обидная и не пропорциональная твоему прегрешению, чтобы все вокруг поняли — так поступать нельзя… С беднягой Петром аналогичный случай. Беда нашего баптиста вовсе не в том, что он баптист и не очень верит в догматы великого марксизма-ленинизма, беда в том, что он строптив и непредсказуем. Можешь проповедовать что угодно, хоть у дверей обкома нести любую ахинею про нашу идеологию, но не подчинись местным наполеонам — и всё, сам себе подписал приговор. В первом случае тебя сочтут больным на голову или просто хулиганом, во втором же — ниспровергателем авторитетов, что равносильно самоуничтожению… А Пётр вынес мусор из избы да ещё заявил об этом на вест мир!

— Его вынудили так поступить. Что же ему — за колья хвататься, когда его из брантсбойтов поливают и в милиции мутузят?

— Увы, кольями устоев не потревожишь.

— Но так же нельзя! Как мириться с таким абсурдом?

— Конечно, нельзя. Но мы с тобой для всей этой публики микробы, что мы можем? Остаётся ждать, пока этот абсурд дойдёт до своей наивысшей точки и сам себя сожрёт. Скажешь, долго ждать? А что поделать? Самое безопасное по нынешним временам — гнать свою программу, вычислять дурака-начальника и разводить его по полной программе. Извини, но своей жертвой мир не осчастливишь. Этого никто просто не заметит… Вот посмотришь, как завтра Петра дружно раздолбают, и ни одна живая душа ему не посочувствует.

— По-твоему, уже и порядочных людей на свете не осталось?

— Осталось, и довольно много. Каждый из нас по-своему глубоко порядочный и совестливый человек. Где ты видел стопроцентного подлеца? В каком кино? Только у большинства эта порядочность не на поверхности, а внутри. Так сказать, для личного употребления, как туалетная бумага. В наши счастливые времена ею, как и интеллигентностью, лучше не хвастаться.

— Глупости городишь! — возмущённо трясу я головой. — Слушать такое противно. Если тебя устраивает барахтаться в болоте среди дерьмовых людишек, то зачем тянуть за собой других?

— Ого, у нашего революционера прорезаются зубки и колосятся усики под носом, — веселится Юрка, а веселье его, чувствую, показное и невзаправдашнее. — Вольному воля. Большому кораблю большое плавание по бурным житейским водам. А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…

Разглядываю смеющегося Шустрика, и он очень напоминает мне китайский цитатник-дацзыбао — столько у него присказок и поговорок, а содержание — пустота…

— Учти, вчерашний студент, — неожиданно зло прибавляет он, — на роль Павки Корчагина ты не годишься. Отжили подобные динозавры, потому что не умели приноравливаться к ситуации. Однослойные идеалисты во все времена никому не нужны.

— Вот и славно! — Теперь уже моя очередь веселиться, хотя особых поводов для веселья нет. — Мы разошлись, как в море корабли…

Шустрик молча давит каблуком незатушенную «Приму» и исчезает.

На сегодняшнем «судилище» красный уголок забит до отказа. В дверях толпятся люди, и зал напоминает душную каморку, в которой яблоку негде упасть. В проходах стоят стулья, принесённые из соседних отделов, и всё равно мест для всех не хватает, люди стоят между рядов и сидят на полу у стен.

Лишь рядом с сидящим в третьем ряду Полынниковым места свободны — сесть рядом с ним никто не отважился.

Мы с Ленкой выбрали места чуть наискосок, чтобы хорошо видеть президиум и одновременно Петра. Рядом с нами несколько комсомольцев из цеха, а ведь Ленка вчера предположила, что после исключения Нинки многие из моих подопечных отвернутся от меня. К счастью, такого не случилось.

Сама же Нинка во главе своей бригады сегодня явилась, но демонстративно уселась в другом конце зала, чтобы быть от меня подальше. Ленку они ненавидят, пожалуй, ещё больше, чем меня. Наверняка считают, что во всём она виновата со своими сборами взносов, и я бы спустил всё на парах, если бы не Ленка.