Райнов Богомил - Инспектор Антонов рассказывает

— Если бы вы знали еще кое-что, вы бы вообще не организовали убийство Асенова. Потому что вы — организатор этого убийства. И когда вы обдумывали и так скрупулезно осуществляли план своего алиби, вы забыли еще об одной элементарной вещи: при расследовании случаев убийства часто возникает предположение о том, что наряду с прямым исполнителем существует и второй — интеллектуальный — преступник. Так что, в сущности, вы — убийца Асенова.

— Да вы просто сочиняете, — пожимает плечами Филипп. — И тоже забываете об элементарных вещах. Я не обязан доказывать вам свою невиновность. Это вы обязаны доказать, что я преступник. Докажите это мое воображаемое убийство — и точка.

— В настоящее время я только этим и занимаюсь, — спешу я его успокоить. — И надо вам сказать, что конец, венчающий всякое доброе дело, уже близок. Вся суть в том, что добровольное признание, прежде чем вы будете прижаты фактами, окажется для вас полезнее, чем признание принудительное или полное отрицание вины.

— При всем моем желании доставить вам удовольствие я не в состоянии признать несуществующее.

— Вы называете это несуществующим, потому что не хотели бы, чтобы оно существовало. Я отлично понимаю, что вы предпочли бы вернуться к началу своей операции и не для того, чтобы воскресить Асенова, а для того, чтобы повторить ее начисто, на сей раз без орфографических ошибок и промахов. Но, к вашему несчастью, возврата нет. Что сделано, то сделано. Все ваши глупости — налицо. Не говоря уже о самой большой глупости — глупости вашего образа жизни, которая и довела вас до этого преступления.

— Если уж говорить об орфографических ошибках и промахах, то их очень много в избранной вами версии, — замечает Филипп, не обращая внимания на мою последнюю фразу.

— Вовсе нет. Я только регистрирую ваши собственные. Как, например, дача снотворного Асенову.

— Я что-то перестал следить за ходом ваших мыслей, — нагло отвечает Манев. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Напротив, для вас это яснее ясного по той простой причине, что вы сами инструктировали Магду, что делать и как делать.

— Я действительно не понимаю, — продолжает притворяться Филипп.

— Магда почему-то утверждает обратное. Вы заставили ее тайно налить Асенову снотворное. И ее показания налицо — в письменной форме и достаточно разборчивые.

— Мне известно, что нарушителей, подобных Магде, — ваших старых клиентов вы легко можете заставить написать все, что вам потребуется. И больше того, у Магды на меня зуб.

— Вы окружены людьми, которые без всяких к тому оснований ненавидят вас, Манев. Вы из кожи лезете, осыпая их благодеяниями и мудрыми советами, а они… У меня такое ощущение, что даже собственный ваш брат несколько поостыл к вам. Не говоря уже о Доуе. Что же касается моего «нажима» на Магду, приберегите эту клевету для суда.

Филипп молчит, глядя без цели куда-то за мое плечо. Я чувствую, что он испытывает острую необходимость остаться наедине с собой, продумать заново мои обвинения, определить истинную цену улик, которыми я располагаю. В таком случае не повредит, если я преподнесу ему добавочную порцию.

Гашу в пепельнице очередную сигарету и пристально вглядываюсь в лицо мужчины, сидящего напротив:

— Вы все еще стараетесь держаться спокойно, Манев, но не вследствие силы вашего характера, а вследствие вашей убежденности в том, что у меня пока нет против вас ничего серьезного. Вы продолжаете верить в неуязвимость вашей комбинации. Но ваша комбинация не неуязвима, между прочим, и потому, что в ней участвуете не только вы. И ваша судьба теперь зависит не от вас. Ее держит в своих руках другой человек. Этот человек сейчас на свободе и у вас нет ни малейшей возможности войти в контакт с ним, повлиять на него или, если понадобится, убрать его. Вот этот самый человек, Манев, и решит вашу судьбу.

Я нажимаю кнопку звонка и приказываю вошедшему лейтенанту:

— Уведите арестованного.

Удар сильный, и Филипп, несомненно, почувствовал его, хотя почти ничем этого не выдал. Чтобы понять всю силу нанесенного мной удара, необходимо время, а времени для размышлений у него теперь будет достаточно. Плохо, что у меня самого туго со временем. И еще неизвестно, будет ли польза от моего эффектного психологического нокаута. А теперь мне нужны две вещи для того, чтобы получить материальный эффект. Две вещи. Две.

Я поглядываю на часы и отправляюсь к шефу с кратким рапортом.

— Я ждал тебя. Садись, — коротко говорит полковник, что на его аллегорическом языке означает: «А ты только сейчас являешься. Давно надо было прийти. И это называется быстрая работа!».

Сажусь и делаю сжатое сообщение о новейших моментах в ходе расследования.

— Кури, если хочешь, — уступчиво-тихо говорит шеф к концу моего доклада.

Это означает: «Ладно, дескать, признаю, что ты не тратил времени даром».

— Будем надеяться, что дело идет к концу, — вздыхает полковник, когда я заканчиваю. — С планом твоим в принципе согласен. Но, говоря «в принципе», я имею в виду — в соответствии с инструкцией. Ты, Антонов, специалист в своем деле, но иногда мне кажется, что ты считаешь себя умнее тех, кто пишет инструкции. С иностранцем действуйте деликатно. И вообще никакого самоуправства.

После этого напутствия — чрезвычайно длинного, если учитывать обычный лаконизм полковника — шеф направляется к своему столу, показывая, что разговор окончен. Я тоже, как уже говорил, не страдаю от излишка свободного времени, поэтому спешу к двери.

— Желаю тебе успеха, — улыбается полковник, чтобы подчеркнуть, что независимо от назидания мы остаемся друзьями и что он рассчитывает на меня, несмотря на некоторые мои «шалости» в прошлом.

Я спускаюсь по лестнице, сажусь в машину, которая ожидает у подъезда, и отправляюсь искать мои «две вещи».

«С иностранцем — деликатно». Это и я понимаю, но тут дело в том, что есть люди, которые в ответ на мое деликатное поведение совсем неделикатно ухмыляются мне в лицо. Ну что ты ему сделаешь? Он-то знает, что ты ему ничего не сделаешь, и поэтому его совершенно не трогают твои хорошие манеры.

Я забегаю в одно внешнеторговое учреждение к своему приятелю, с которым еще вчера имел небольшой разговор, но не могу похвастаться ничем обнадеживающим. Пытаюсь вбить в голову приятелю некоторые полезные идеи, но он в нерешительности пожимает плечами, бубнит «знаю, знаю», «посмотрим», «не могу ничего сказать» и вообще проводит устную инвентаризацию всех этих словечек-паразитов, которыми люди пользуются, чтобы увильнуть от дела.

— А директор здесь? — спрашиваю.

— Зачем тебе директор? Он скажет то же самое.

— Может, и скажет, но я хочу услышать это своими ушами.