Эллери Куин - Чудо десяти дней. Две возможности.

— Нет, я приеду с Эллери Квином, — продолжал Говард. — Ты же помнишь, отец, — это тот отличный парень, с которым я познакомился перед войной, в Париже… Да, Квин… Да, тот самый. — И мрачно пояснил: — Я решил, что за мной нужно будет присмотреть, а уж он-то с этим справится.

Во время парижской идиллии Говард поразил Эллери своей удручающей провинциальностью. Он был родом из Новой Англии, Эллери никогда не спрашивал его, откуда именно, но понял, что город находится неподалеку от Нью-Йорка. Очевидно, Ван Хорны жили в одном из его самых больших особняков. Причем речь шла о Говарде, его отце и брате отца, ни о каких женщинах семьи Ван Хорн Эллери от молодого скульптора не слышал ни слова и предположил, что мать Говарда умерла много лет назад. В детстве он был окружен высокой стеной репетиторов и гувернанток и узнавал о мире в основном от этих оплаченных его отцом взрослых, то есть, иначе говоря, так ничего о нем и не узнал. Он никогда нигде не был, кроме города, в котором жил. Не приходится удивляться, что в Париже Говард растерялся, смутился и озлобился. Ведь он оказался слишком далеко от Главной улицы… и, как подозревал Эллери, от своего папочки.

В ту пору Эллери решил, что Говард должен заинтересовать психиатров. Он был мускулистым, ширококостным, угловатым парнем, с большой головой и квадратной челюстью. Короче, крепким на вид — активным, предприимчивым и умелым — типичным героем массовой литературы. Однако, очутившись в Европе в один из наиболее бурных периодов ее истории и впитав в себя европейский дух, он украдкой бросал через плечо тоскливые взгляды за океан, туда, где остался родной очаг и отец. Да, заключил Эллери, каждый отец создает сына по своему образу и подобию, но результат не всегда можно предугадать.

Эллери не оставляло чувство — Говард приехал в Европу не потому, что сам этого захотел, а потому, что так решил Дидрих Ван Хорн. И еще Эллери был уверен, что Говард был бы куда счастливее в Бостоне, в Школе изящных искусств. Или если бы стал единственным авторитетом города в вопросах культуры, заняв, например, пост консультанта главного комитета по планированию, и решал, имеет ли смысл поручать оформление Общественного центра отдыха иностранному скульптору, известному своим пристрастием к обнаженным женским фигурам, без всяких драпировок. Эллери с усмешкой подумал, что в подобных ситуациях советы Говарда были бы незаменимы, — ведь он всегда краснел, когда они проходили мимо тайного притона на углу рю де ля Юшетт и рю Закари. Как-то он ясно выразил свое отношение к Европе, указав на здание полицейского участка рядом с притоном и воскликнув: «Я не ханжа, Эллери, но, бог ты мой, это уж слишком далеко зашло, это чистый декаданс!» Эллери припомнил, что тогда у него невольно родилась мысль: у себя в городе Говард не смог бы столь фамильярно обращаться с привычными фактами. С тех пор он часто размышлял о Говарде, трезво и сознательно воссоздавшем образ своего отца в просторной студии на левом берегу, о его инфантильной и смятенной душе. Говард ему очень нравился.

— Но это глупо, отец. Передай Салли, чтобы она обо мне не беспокоилась. О чем тут волноваться?

Однако все это было десять лет назад. И за истекшее десятилетие над физиономией Говарда успел поработать иной скульптор. Эллери не стал размышлять о неведомом художнике, мастерски прошедшемся по ней своими кулаками. Около рта Говарда появились складки, а в неповрежденном глазу улавливался какой-то усталый блеск. Да, после их последней встречи в жизни младшего Ван Хорна произошло немало событий. Теперь его бы не смутил попавшийся по пути бордель, а когда он разговаривал с отцом, в его голосе звучали иные ноты. Десять лет назад Эллери их не слышал.

У Эллери вдруг возникло очень странное ощущение. Но не успел он его проанализировать, как Говард вышел из кабинета.

— Отец принял меры и отправил всех местных копов на восток, на мои поиски, — усмехнулся Говард. — Не слишком лестно для коллег инспектора Квина.

— Но восток страны велик, Говард.

Скульптор сел и принялся разглядывать свои забинтованные руки.

— Что это? — поинтересовался Эллери. — Следы войны?

— Войны? — удивленно посмотрел на него Говард.

— И по-видимому, болезненные, если ты так страдаешь. Я даже подумал, что это хроническая травма. Но, выходит, у тебя не военное ранение?

— Я вообще не воевал.

Эллери улыбнулся:

— Что же, я тебя слушаю.

— А, да. — Говард поморщился и покачал правой ногой. — Не знаю, отчего мне взбрело в голову, будто тебе есть дело до моих проблем.

— Допустим, что есть.

Эллери догадался о внутренней борьбе и колебаниях Говарда.

— Ну, давай выкладывай, — предложил он, — облегчи душу.

И Говард точно с разбега бросился в воду.

— Эллери, два с половиной года назад я чуть было не выпрыгнул из окна.

— Понимаю, — отозвался Эллери, — но потом передумал.

Говард покраснел, хотя и не сразу.

— Я не лгу!

— А меня не волнуют твои драматические переживания. — Эллери вытряхнул трубку, постучав ею по столу.

Разбитое лицо Говарда напряглось и из красного сделалось синим.

— Пойми, Говард, — начал Эллери, — ты не исключение. Каждый из нас когда-нибудь хоть раз да помышлял о самоубийстве. И однако почти все, тьфу-тьфу, как бы не сглазить, живы и здоровы.

Говард уставился на него, сверкнув неповрежденным глазом.

— Знаешь, я не гожусь для исповедей. Но и ты зашел не с того конца. Суть здесь не в самоубийстве, у тебя иная проблема. Так что не старайся меня поразить.

Говард отвел взгляд, и Эллери хмыкнул.

— Ты мне нравишься, обезьяна. Ты понравился мне еще десять лет назад. Помнится, я тогда решил: ты — отличный парень, но отец у тебя чересчур властный и привык тобою помыкать. А с другой стороны, он мог бы вести себя и построже, не потакая тебе на каждом шагу. Да перестань щелкать челюстью, Говард. Я твоего отца не упрекаю. Все американские отцы таковы, ну, или большинство, и разница тут лишь в степени и личных особенностях.

Я сказал, что ты мне понравился в Париже, когда был совсем щенком — длинным, с толстыми лапами. Ты мне и теперь нравишься, когда стал крепким, взрослым псом. Тебе тяжело, ты пришел ко мне, и я постараюсь тебе помочь, чем смогу. Но только не пытайся меня разжалобить, а иначе у нас ничего не получится. Уж лучше быть героем. Ну как, я тебя не слишком задел за живое?

— Черт с тобой.

Они оба рассмеялись, и Эллери отрывисто произнес:

— Подожди, пока я набью трубку.

Рано утром 1 сентября 1939 года нацистские самолеты загрохотали над Варшавой. Еще до исхода дня Франция объявила всеобщую мобилизацию и ввела военное положение. И еще до конца недели Говард уехал к себе на родину.