Грант Аллен - Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив

Холмс немного помолчал, разглядывая флакон с прозрачной жидкостью. Какие мысли обуревали его в этот миг? Я узнал об этом, когда мой друг решительно воскликнул:

— Я отправлю этому человеку письмо — и дам понять, что он, пропагандируя свой метод, совершает тяжкое преступление! А нам, господа, можно уже не волноваться ни о чем. Беспокоит меня лишь то обстоятельство, что рецидивы подобного явления в дальнейшем все же не исключены. Отыщутся и другие люди, которые, вполне возможно, начнут действовать куда изощренней. В этом я и вижу опасность для всего человечества! Причем опасность чрезвычайно грозную. Представьте себе этот мир, Ватсон: корыстолюбец, сладострастник, никчемный хлыщ — кто из них откажется продлить срок своей пустопорожней жизни?! И лишь носители подлинной духовности будут, как и прежде, стремиться не к этому, а к высоким целям… Дикое и чудовищное соотношение! В какую же омерзительную помойку превратится тогда наше злосчастное будущее!

При этих словах Холмс из предсказателя грядущих бед вдруг превратился в человека действия. Он резко поднялся, чуть не опрокинув стул.

— Итак, мой дорогой Беннет, теперь мы с вами, как я понимаю, легко соединим вместе все факты, которые прежде нам виделись разрозненными. Вполне естественно, что первым, кто обнаружил перемену в вашем шефе, был пес. Для того собаке и дано обоняние! И не своего прежнего хозяина атаковал Рой, а пришедшую на его место обезьяну. Верно и обратное: именно она — обезьяна, а не профессор — истязала пса. Что касается лазанья, то для обезьяны это не риск, а удовольствие! У окна же мисс Пресбери обезьяна, по-видимому, оказалась лишь случайно…

Полагаю, Ватсон, нам еще хватит времени выпить по чашечке чая до отхода поезда на Лондон.

Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут не скоро — то есть вообще не забудут.

Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и незамысловатый служака, склонный жить исключительно по уставу — что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что Полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А уж коль скоро Полковник был ярым сторонником честной игры во всех смыслах, то и в первоначальном смысле, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения — нечто абсолютно чудовищное.

Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине: [2] Небольшая египетская деревушка, где в августе 1882 г. состоялось одно из решающих сражений Второй Англо-египетской войны (результатом которой стало превращение Египта в британский протекторат). Английские войска весь день выдерживали атаки превосходящих сил египетского главнокомандующего Араби-паши, а к вечеру перешли в контрнаступление и одержали внушительную победу. Подробнее см. в Послесловии от переводчика. — Здесь и далее примеч. составителя, если не указано иное . ты учитываешь их значимость, принимаешь к сведению, но идешь сквозь них с этакой веселой беззаботностью, ведь, в конце концов, рисковать жизнью — это твоя профессия, не так ли? Но неписаные кодексы, законы чести высятся гранитными бастионами меж руин заповедей и уставов. Они кратки, ясны и порой «неудобны», но горе тому, кто их нарушит.

А раз уж в любом случае следует поступать по законам чести, то среди этих законов есть и вот какой: карточные долги надо платить. Поступать иначе попросту не спортивно. Это все равно что белое перо [3] В британской армии — традиционный символ трусости. — а такими перьями Карабинеры сроду отмечены не были и вовек не будут.

Короче говоря, кодекс был прост, в каком-то смысле даже примитивен, однако соблюдался свято — чем далеко не всегда могут похвастаться более сложные и развитые системы.

Если уж и был в офицерском собрании человек, который мог считаться у юных субалтернов живым эталоном кодекса, то таковым следует считать майора Эррингтона. Он был человек в возрасте, то есть старше всех остальных Карабинеров и не моложе Полковника (который нам, юнцам, тогда казался стариком); прошел добровольцем через две войны, после одной из них еще какое-то время работал как военный атташе; нес на своем теле рану от пули, выпущенной из винтовки Бердана, — a у нас, надо сказать, эту винтовку всегда считали куда более неприятной штукой, чем афганские мушкеты-джезали или даже те ремингтоновские винтовки, которыми были вооружены солдаты Араби-паши.

Все мы прошли Египет и Судан, но только майор мог мельком обмолвиться о том, как он рядом с Гурко пересекал Балканы или проехал мимо свиты Красного Принца всего за два дня до Гравелотта, — и каждый из нас смущенно опускал взгляд, каждому казались мелки наши победы над фуззи и патанами, [4] Фуззи — принятое в то время название для кочевых негритянских племен северо-восточного Судана (на солдатском жаргоне это значило нечто вроде «башка копной»: намек на пышные боевые прически этих кочевников). Их самоназвание — хадендоуа, ветвь народа беджа; во время махдистского движения именно они заслуженно считались самыми отважными и опасными бойцами, победа над которыми англичанам давалась очень нелегко. Патаны — та племенная общность, которая в современном Пакистане и Афганистане называется «пуштуны»: тоже чрезвычайно воинственный и стойкий в бою народ. То есть на фоне большой европейской политики подвиги Карабинеров смотрятся, может быть, недостаточно презентабельно, но в чисто военном смысле им абсолютно нечего смущаться. каждый невольно задумывался о том, как мог выглядеть мир, если бы вместо министерства иностранных дел всем заправляли молодые офицеры Третьего Карабинерского — и каждый приходил к выводу, что этот мир был бы гораздо лучше. Во всяком случае, энергичнее.

Вы, конечно, сейчас подумали, что майор не упускал случая козырнуть своими заслугами. Ничего подобного! Он был не просто вежлив, но прямо-таки чрезвычайно деликатен. Пожалуй, это можно было назвать его единственным недостатком, потому что всему своя мера, особенно в условиях военного лагеря. Во время сражения трудно было пожелать себе лучшего командира, чем Эррингтон, но вот в мирное время он почти не умел быть строгим руководителем. Даже когда перед ним представал пьяный как сапожник нижний чин, только что совершивший вопиющее, на грани дезертирства или вроде этого, правонарушение перед уставом — майор, конечно, сурово хмурил брови, метал глазами молнии и говорил с ним очень грозным голосом, но солдат таким не обманешь: они все равно чувствовали, что перед ними «отец-командир», причем больше отец, чем командир…