Гарри Зурабян - Гекатомба

Древний, священный ритуал предков с годами постепенно превратился в отвратительное, двуличное шоу. С одной стороны, тризна - валютная проститутка, с другой - нищая старуха.

Первую сделали кощунственно привлекательной и красивой: полированные гробы, позолоченные аксессуары, сверкающие лимузины, престижные места, мраморные надгробия и диковинные цветы. Но за ними - все теже, купленные, как любовь продажной девки, речи; завистливые души; суетное желание живых "не ударить в грязь лицом", "не быть хуже других" и, увы, неосуществленное, как правило, желание мертвых - отдать все долги земной юдоли.

Вторая, напротив, безобразна и убога: собранные по соседям копеечки и рублики; пропахшая нафталином немодная (куда там до новизны!) одежда; наспех сваренные "дядями" (ванями, петями, колями) пирамидки и оградки (за энное количество литро-рублей); два - три веночка, бутерброд и самогон - за помин души и это неприменное авточудовище - дребезжащий, уродливый катафалк с черной полосой, которая невольно ассоциируется с красным крестом на стенках душегубок. Именно тризна-нищая старуха должна была встать в изголовьи гроба матери.

Тайком Валерка снял копии со всех ее документов, грамот, благодарностей, почетных званий и пошел в горисполком просить материальную помощь. В помощи ему отказали, сославшись на пустой бюджет. Реконструкция главной улицы Приморска и предстоящий День Города, по мнению властей, события, несоизмеримые по значимости с историей болезни Анны Андреевны Гладковой, заслуженного учителя, отличника народного образования с тридцатилетним стажем. Он отчетливо помнил день, когда пришел записываться на прием к мэру...

На дворе стояла весна. Апрельское солнце ласково вылизывало мокрый после дождя город. Теплый, влажный воздух поднимался от земли. Смешиваясь с ароматами первотравья и первоцветов, пьянил, кружил голову, растекался по лицам прохожих, смывая с них озабоченность, напряжение и хмурые взгляды. Весна, долгожданная, выстраданная за зиму в стылых, нетопленных квартирах, согревала людские души и плоть, окуная в живительный бальзам света, красок и тепла, размягчая и отдирая с людей жесткие, затвердевшие струпья невзгод, болезней и разочарований.

Гладков прошел в сверкающие, стеклянные двери четырехэтажного здания горисполкома и оказался в огромном, отделанном мрамором и деревом, вестибюле. В нем царили полумрак, прохлада и пустота, среди которых особенно одиноко и беззащитно смотрелся щуплый, небольшого роста, молоденький охранник в камуфляжной форме.

Когда Валерка поднимался на второй этаж по широкой мраморной лестнице, ему в голову пришла мысль, что он не поднимается вверх, а его, наоборот влечет вниз. Всего мгновение назад перед глазами цвел буйный праздник золотого света, искрящийся и радостный. И вот, словно не двери сомкнулись за спиной, а предательски тихо и коварно сжались невидимые челюсти, враз заглотнув и протолкнув его в великолепную, сверкающую, но холодную и безучастную к нему, утробу. Пришли на память строки Рождественского:

"... Здесь похоронены сны и молитвы,

Слезы и доблесть. "Прощай и ура!"

Сколько же, действительно, всего похоронено в подобных этому "Белых домах" - непробиваемых, несгораемых сейфах власти? Сколько надежд оставлено в приемных и кабинетах Самих, их многочисленных замов, завов, секретарей, референтов и пр. пр.? Тому, кто прошел через этот унизительный конвейер, кто пережил самую изощренную пытку власти - пытку присутственным местом, уже нечего терять и ничего не страшно. Такой человек становится неограниченно свободен в поступках, ибо душа его выжженна и мертва. В ней не осталось надежды.

Гладков прошел в кабинет с табличкой на двери:

"Общественная приемная. Бурова Анна Григорьевна"

За столом сидела элегантно одетая женщина, лет сорока пяти. Красивая, модная стрижка, умело наложенный макияж, очки в дорогой тонкой оправе. Во взгляде маленьких, глубоко посаженных глаз - нетерпение и властная жесткость.

- Здравствуйте, - Гладков улыбнулся.

- Проходите, присаживайтесь,- не отреагировав на улыбку, обронила Бурова. Тон, каким это было сказано, заставил Валеру невольно съежиться. Подобным тоном можно предлагать только электрический стул. - Давайте кратко, по существу и быстро, - она взглянула на него с ленивым и спокойным равнодушием, словно посетитель сидел уже, по меньшей мере, часов пять и успел смертельно ей надоесть.

Гладков с готовностью протянул папку с документами и заявлением на материальную помощь. Она быстро все пролистала и, не поднимая головы, едва разлепив губы, бесстрастно проговорила:

- Ваша мама работает в системе гороно. Вам надо обратиться туда.

- Я уже был у них, отказали. - Валера слегка привстал: - Там есть бумага, посмотрите, пожалуйста, хорошенько.

- Да, вижу. Но записать вас на прием к мэру не могу. Вам, наверняка, откажут. - Бурова поджала губы и глянула на посетителя в упор. В ее глазах отчетливо читался вызов...

С годами весь сложный механизм унижения человека был разработан до мельчайших подробностей и доведен до автоматизма. Эта стадия называлась провокация. Отказав посетителю в первую минуту, чиновник плавно уходил в защиту, но не в глухую, а - агрессивную.

Гладков молчал.

- Вам понятно? - голос чуть выше, на пол-тона.

- Нет, - спокойно ответил Валера.

- Что вам не понятно? Вы, что, газет не читаете, телевизор не смотрите? Не знаете, какое положение в городе, в государстве, наконец?! От агрессивной защиты она уверенно перешла к следующей стадии - нападению, когда чиновник вынуждает просителя оправдываться и мысленно соизмерять разницу между личными проблемами и городскими, государственными. Мол, почувствуйте разницу, смерды!

Гладков глянул на нее остро, неприязненно, но голос его прозвучал спокойно и, что удивительно, доброжелательно. Настолько, насколько доброжелательной может быть самая ядовитая ирония:

- Для вас, уважаемая Анна Григорьевна, конечно, было бы гораздо проще, если бы я читал только ваши газеты и смотрел только ваши телевизионные передачи. Я бы, естественно, проникся - и тяжелым положением в городе, и катастрофическим - в государстве. Но к сожалению для вас, я много чего еще читаю, вижу и чем способен, действительно, проникнуться. "Государство лжет на всех языках добра и зла: и в речах своих оно лживо, и все, что имеет оно, - украдено им." Не приходилось встречаться с подобной точкой зрения? Ницше. И на прием вы меня запишите, - твердо произнес Валера. Обязательно. А уж протянет руку дающий или отдернет - не вам решать. - И, ухмыльнувшись, добавил с издевкой: - Не вашим местом.

Он удовлетворенно и расслабленно откинулся на спинку стула, наблюдая, как сидящий напротив "наполеончик провинциального розлива", до краев, по самую пробку, наполняется желчью и гневом.