Юрий Вигорь - Сомнительная версия

— Ну уж позвольте, позвольте, уважаемый Иннокентий Михайлович, — горячился и брызгал слюной Вертопрашкин, пытаясь защитить из чувства профессиональной солидарности Валентина Пикуля. — А может, этот самый пройдоха датчанин Вестфален сидел тогда на диете? Может, он лечился голодом?

— Не исключено, — хмыкнул Китайгородский. — Я не спорю, пусть себе голодает на здоровье, но зачем же делать его прусским дипломатом, в то время как в Москве находился подлинный прусский посол барон Густав Мардефельд, а с 1729 года его заменил двоюродный брат Адель Мардефельд, прославившийся как изрядный шпион и интриган? Все сие не плод творческого вымысла Пикуля, а путаница в материале, результат спешки и неумеренного аппетита. Скажите на милость, зачем называть придворного лейб-медика, личного врача Елисаветы Жано Лестоком, когда ловкого ганноверца звали Иоганн-Герман-Арман Лесток, а в России величали не иначе как Иваном Ивановичем? Мелочи, они, знаете ли, обнаруживают уровень профессионализма. Я допускаю простор фантазии, игривость дерзкого и бойкого ума, но в истории врать без разбору нельзя, батенька мой. Тут же выведут на чистую воду. А чего стоит такая фраза, привожу ее на память: «Крестьянка стояла на обочине дороги, и через паневу у нее виднелась смуглая грудь»? Насколько мне известно, панева — это длинная юбка. Хоть смейся, хоть плачь! Хотя, конечно, при тогдашнем питании могли быть у некоторых особ феноменальные груди…

— Ну и смейтесь! — нервно дернул бровью Вертопрашкин.

— Мы-то, старички, посмеемся, но меня печалит иное: все бездумно и слепо пожирают это скороспелое чтиво и никого не заботит, что из русской истории делают ярмарочный балаган, — возразил Иннокентий Михайлович. — И зачем безнаказанно порочить тех, кто уже безответен, покоится в могилах и, между прочим, в свое время нес на плечах нелегкие судьбы империи, расширял границы и, кстати, не ввозил из-за моря пшеницу и рожь, чтобы накормить Русь. Мне, знаете ли, почему-то очень обидно за первого нашего генерал-прокурора Павла Ивановича Ягужинского. Ну за что Валентин Савович выставил его эдаким фертом и пройдохой? Ведь фигура трагическая, какой характер! Умница, знал семь языков, был правой рукой Петра, человек кристальнейшей честности, никогда не брал взяток. А ведь выбился из крестьян-литвинов, всего достиг волей и умом.

— Так ведь пьянчужка! Чудил на ассамблеях, заставлял всех плясать до упаду, — возразил Вертопрашкин и шмыгнул носом. — А зачем он продался Анне Иоанновне? Зачем упредил верховников? Нечистая игра!

— И вы туда же! — воскликнул с чувством обиды Иннокентий Михайлович. — Да ведь после смерти Петра у него вышибли почву из-под ног. Ягужинский резал всем в лицо правду-матку, а кому это нужно? Хоть тогда, хоть теперь? Неспроста Петр называл его «государевым оком», «совестью своей». Не любившим контроля сенаторам и чинушам постоянный надзор генерал-прокурора был прямо-таки невыносим. Даже самой Екатерине Первой. И его противники добились-таки указа Сенату и коллегиям руководствоваться впредь законами и волей императрицы. А мы знаем, куда склонялась эта воля, вернее сказать, безволие… Нет, вы только представьте себе эту сцену, когда Ягужинский, рассорившись с Меньшиковым и великим сухопутным адмиралом Апраксиным из-за безнаказанного воровства сих высоких персон, явился ко всенощной в Петропавловский собор, стал вблизи правого клироса и сказал, протянув обнаженную шпагу к гробу Петра: «Мог бы я пожаловаться, да не услышишь, что сегодня Меншиков показал мне обиду. Хотел отдать под арест да снять с меня шпагу, чего я отроду никогда над собой не видел!»

Впечатление было произведено на всех огромное, вышел страшный скандал. Екатерина побелела от гнева и едва не упала в обморок. Она хотела тотчас повелеть казнить зарвавшегося генерал-прокурора. Но, к счастью, его спасло заступничество мужа Анны Петровны, герцога Карла-Фридриха Голштинского, умевшего ценить благородные поступки артистических натур. Ягужинского объявили чуть ли не сумасшедшим. Как же — посмел выступить супротив властей! Однако граф Петр Андреевич Толстой и барон Остерман сумели внушить Екатерине выгоду иметь на своей стороне такого бесстрашного и прямодушного прокурора и даже изловчились ввести его в интимный кружок Екатерины. Он получил знаки ордена Александра Невского и скоро стал любимцем государыни. Дерзость и прямота, они, знаете ли, тоже могут порой сослужить хорошую службу. У великих мира сего есть некий комплекс неполноценности и определенная психическая незащищенность, ибо они привыкли лишь к слепому повиновению и раболепству. Для них всякий дерзкий наскок — своего рода парализующий волю стресс. И это, знаете ли, учит ценить откровенность. А чего стоило заявление Ягужинского перед императрицей, что наша империя должна стоять на двух подпорах, то есть питать мощь от земли и коммерции, но и та и другая в России в весьма плачевном состоянии?.. Разве это не пророчество? Но Меншиков не мог потерпеть рядом с собой такого деятельного соперника и неусыпного обличителя… Когда указом от 8 февраля 1726 года был создан Верховный тайный совет, среди его членов не оказалось графа Павла Ивановича Ягужинского. Отстранили от игры и сделали обер-шталмейстером. Смешно сказать! Такую голову! И императрица подписала этот указ, хотя именно Ягужинский разоблачил заговор старорусской партии и приверженцев малолетнего Петра Второго, которые хотели упечь ее вместе с дочерьми Анной и Елисаветой в монастырь. Увы, женщины всегда отличались непоследовательностью и непостоянством. Ягужинский, этот сорокатрехлетний красавец, страдающий подагрой, тащится на перекладных по осенним грязям на сейм в Гродно, где его уполномочивают защищать интересы России, но он не может добиться аудиенции у короля Августа Второго, ибо тот который день страдает головной болью с похмелья…

— Вы уже почти сочинили за меня целую главу, — жидко и почтительно рассмеялся Вертопрашкин. — Кстати, я ведь пишу роман именно про первую треть восемнадцатого века, продолжаю, так сказать, разворот событий на европейской арене после Ништадтского конгресса в 1721 году.

— Ну-ну, бог в помощь, — улыбнулся сдержанно Иннокентий Михайлович. — Конгрессов, сеймов, конференций в истории невпроворот, но они, как правило, нужны были лишь затем, чтобы легализовать уже заранее предрешенное хитрыми умами. Истинная политика появляется из-за кулис на подмостки всемирной комедии лишь с мечом в руках, и тогда комедия превращается в трагикомедию… Когда я читаю вымученные современные исторические романы, мне хочется спросить: а почему забыты такие исторические писатели, как Бартенев, Есипов, Лонгинов, Шишкин, Хмыров, Шубинский, Афанасьев, Всеволод Сергеевич Соловьев, написавший сорок два тома, Дмитрий Лукич Мордовцев, оставивший нам пятьдесят томов романов по русской истории, тридцать три тома сочинений графа Салиаса? Да у нас наберется больше двух сотен прекраснейших русских исторических писателей, перед которыми померкнет стряпня многих борзописцев…