Юрий Вигорь - Сомнительная версия

— Я обещал ее другому человеку. Я же вам уже сказал!

Теперь вы начали сами набавлять цену, негодуя на собственную скаредность, предчувствуя неминуемое унизительное раскаяние. Фортинбрасов с сожалением и полупрезрительной ухмылкой глядел свысока на вас. Это была молчаливая казнь. Характер для него был дороже денег. Он муштровал своих клиентов, отучал от соблазнов перехватить хорошую книгу по дешевке, хотя воспитательная работа стоила нервов. Он мог вразумить кого угодно: научных сотрудников, профессоров, подпольных миллионеров, нашедших отдушину в коллекционировании совслужащих и военнослужащих, хотя последние отваживались на подвижничество крайне редко.

Игнатий никогда не торговался, покупая книги с рук, приобретая их в розницу, пачками, коробками, грузовиками, библиотеки «на корню», все подряд, избавляя клиентов от необходимости таскаться со связками по магазинам, где скостят двадцать процентов. Было занятно наблюдать, с какой невероятной скоростью этот виртуоз просчитывал у всякой очередной жертвы страницы, успевая в то же время вразброс стрелять глазами по книжным полкам.

Если Фортинбрасова приглашали на дом в качестве скупщика, он буквально преображался от счастья, словно шел на свидание с целым гаремом пленниц. Он презирал людей, продающих библиотеки, жадных до денег наследников, которые — смешно только подумать — пытались вынудить его переплатить втридорога. И он жестоко мстил на свой манер.

…Позвольте обратить внимание в толпе наших уважаемых библиофилов, снедаемых эгоистическими страстями, на еще один весьма занятный образчик, а именно: на молодого человека лет сорока в застиранной почти до пикантной белизны штормовке с откидным капюшоном, но тем не менее при модном, коричневого цвета галстуке и тщательно отглаженной и аккуратно выштопанной сорочке. Он маячил в самой гуще, плотно и, можно сказать, уютно и надежно стиснутый по-братски со всех сторон, но на приятном его лице с донжуанскими усиками была разлита полнейшая безмятежность, совершеннейшая умиротворенность, будто ему и дела нет никакого до бурлящего вокруг ажиотажа. Его отрешенный и почти кроткий на первый взгляд вид словно подталкивал к мысли, что он попал случайно на эту мудреную для простого смертного сшибку за жалкие осколки культурного наследия прошлого. Лукавый прищур глаз и угадываемая лишь пристрастным наблюдателем выразительная характерность складок лица могли навести на рискованное предположение, что он оказался здесь в качестве коллекционера человеческих душ и всяческих забавных оригиналов, нежели книг, без коих мог обойтись совершенно преспокойнейше. Звали молодого человека Митя Закидонский, но в книжном мире он носил прозвище Рейсбрук Удивительный. Митя и в самом деле был несколько удивительным филобиблом: никто никогда не видел, чтобы он покупал или продавал какую-либо литературу. Но книгу он знал, слыл человеком изрядно начитанным, имел по всякому поводу основательное и оригинальное суждение, хотя, впрочем, никому ничего не навязывал и умел терпеливо выслушивать собеседника. По поводу его прозвища скорее можно недоумевать и трудно сказать что-то определенное. Ну разве может быть нечто общее у члена профсоюза и младшего архивариуса Центрального государственного архива с каким-то забытым средневековым философом, ранним мистиком родом из-под Брюсселя, который родился в 1271 году в захолустном местечке Рейсбрук и написал с десятка три путаных книг, в том числе «Одеяние духовного брака», «Книгу двенадцати беженок», «Книгу семи ступеней любви», «Книгу семи замков», «Книгу четырех искушений…». И вообще пристало ли активисту Совета хранителей российских древностей Закидонскому купаться в лучах чужой славы или лелеять на себе хоть отдаленнейшие отблески их, если этот сомнительный гражданин Рейсбрук, пусть и Удивительный, совершенно чужд нашей трезвой идеологии и нисколько не интересен своими душеспасительными проповедями: постигать все сущее исключительно любовью, дабы и самим быть понятыми братьями по духу. Велика важность, что гражданин Рейсбрук числился по штатному расписанию викарием церкви святого Гудуллы и заодно баловался собиранием рукописных книжонок. Доподлинно известно: он со своим неблагонадежным дружком и отшельником Ламбертом оставил внезапно чудный и тихий брабантский городок с не менее чудесными и обольстительными средневековыми гражданками и якобы по непонятному наваждению удалился в добровольную ссылку, но не куда-нибудь в прохладные места, а в Зеленую долину, именно в Суаньские леса, кишевшие в ту пору нездоровым элементом и разбойниками. И то ли эти разбойники оказались хлипкосердечными, то ли гражданин Рейсбрук Удивительный набрюзжал им в уши всякого заумного вздора и сумел сагитировать бросить на время прибыльное дельце, но факт: с их помощью он основал в вышеуказанном лесу Грунендальское аббатство, развалины коего можно узреть нынче всякому любознательному и не ленивому советскому туристу. Но почему мы обязаны верить, что сей одержимый подвижническими идеями пилигрим и впрямь стал объектом сверхчеловеческих видений и откровений свыше? И что с того, что Жерар Великий после визита к нему остался в неописуемом восторге и запечатлел плоды навеянных раздумий в дошедшем до нас рукописном труде? Всем известно: то был век мистиков, период мрачных войн в Брабанте и Фландрии, век неистовых ночей крови и молитв, долгих битв добра со злом даже в священном Суаньском лесу. И счастье непорочного старца Бонавентуры и известного нам Фомы Аквинского, что они не смогли стать свидетелями всех этих бесчинств мракобесов, чего нельзя сказать по поводу Фомы Кемпийского, который только намеревался узреть ответы на мучившие его вопросы в зерцале БЕЗУСЛОВНОГО и конечно же зря посетил Рейсбрука Удивительного. Нет и еще раз нет! Материалистами с очевидностью доказано: не стоит вести и речи о каком-то вздорном переселении душ, хотя Митя Закидонский и походил обличьем на чудаковатого пилигрима как две капли воды. Но что это доказывает? Абсолютно ничего! Все мы на кого-то чем-то похожи, и все мы по-своему удивительны. А то, что Митя не покупал книг, так ничего тут удивительного нет, если учесть оклад архивариуса в сто пятнадцать рублей. Удивительно, скорее, другое — он не ерничал, не фармазонил, не занимался перекидкой товара из магазина в магазин, как многие знакомые и приятели, слывшие записными коллекционерами. Митя скромно довольствовался архивной библиотекой, утешая себя той же мыслью, что некогда и поэт Минаев: негоже мыслящему человеку устраивать у себя на квартире кладбище и загромождать стены полками для мертвецов. Но тем не менее он не мог оставаться безразличным к судьбам книг, он был как-никак библиофатом, хоть и лишенным целевого рефлекса и эгоистических страстей. А привычка стоять в толпе имела и еще одно объяснение: он полагал, что насыщается при этом чудесной биоэнергией.