Сергей Устинов - Кто не спрятался

Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: "Иду, иду-у!" - и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.

- Ой, кто это? - говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.

Я представляюсь. Девица хрипловато смеется - полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология - о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.

- Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, - сова передергивает плечами. - А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! - Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:

- Сколько вам лет?

- Шестнадцать. А что?

- Молодой организм, - качаю я головой. - Боюсь, простудитесь.

Она снова хохочет, но уже не так уверенно.

- Когда вы последний раз видели Черкизова?

- Ну... месяц назад или больше.

- А вчера вы были дома?

- Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.

Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:

- Вы уже уходите?

- Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.

- О чем это? - вскидывается она.

Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:

- Все о том же: о Черкизове.

- Да, а что с ним случилось? - наконец-то интересуется она.

- Его убили.

- Как?! - от ее веселости не остается и следа. Я не без злорадства отвечаю:

- Очень просто. Позвонили в дверь, он забыл спросить, кто там, и открыл. Жуткая история, - добавляю я, выходя на площадку и спускаясь вниз по лестнице. Она стоит в дверях побледневшая, судорожной рукой перехватив халатик у горла.

И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. "Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?" И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном... Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на "своих" и "посторонних". И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.

Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых - все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего...

Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.

- А, Северин, - обрадовался он, увидев меня. - Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.

- Уже? - поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. - А кто расстарался?

- Мнишин. С поличным взял супостата. - Калистратов почему-то засмеялся.

- Где взял-то?

- А тут прямо, - Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. - Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в "Пяти колечках", оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался - доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.

- Давно?

- Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.

В комнате No10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.

"Супостат" сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.

Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.

- Поехали по второму кругу, - голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. - Это твое?

Задержанный дернул плечами.

- Смотря что... - голос у него был какой-то пересохший.

- Платок твой? - добродушно спросил Валиулин.

- Мой...

- Ключи? Зажигалка?

- Мое...

- Деньги? - все так же добродушно расспрашивал Валиулин.

Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:

- Черт их знает.

- Вот те на! - бухнул из угла майор Голубко. - Это как понять: ветром их тебе, что ли, в карман надуло? Вот акт, - он потряс в воздухе бумажкой, восемьсот сорок три рубля двадцать две копейки! Изъято у тебя при оформлении в медвытрезвитель.

- Так твои или нет? - коршуном наклонился вперед Мнишин.

- Раз в кармане, наверное, мои, - поник задержанный. - Дайте попить Христа ради, не могу больше!

- Попить? - прищурился Мнишин. - Может, тебе еще и похмелиться сбегать принести?

Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:

- Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.