Гревил Винн - Человек из Москвы

В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек - это Шейла.

Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я - я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.

Шейла - славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, - говорит она. - Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".

На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику - тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.

Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.

Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.

Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".

- Наверное, ты бы не отказался от гуляша?

- Безусловно, нет.

- Последнее время я его не готовлю.

- Но ты ведь не разучилась, правда?

- Нет, не разучилась.

Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.

В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, - Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.

Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:

"Вам пора прощаться, свидание окончено!"

Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.

Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.

Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.

Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.

Наступившую пустоту слишком трудно описать.

У меня нет даже слез.

Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч [Триумфальная арка в Лондоне], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Гревил, просто не могу поверить!"

Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах - только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.

Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и - самое главное-операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами - для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, - и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.

Привезенные мной материалы так поразили Лондон -- который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, - что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.

Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя - одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Гревил Винн?" - и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.

Может быть, он проявил чрезмерную осторожность, но я очень хорошо его понимаю. Алекс доверился мне, а доверие в опасном мире шпионажа - самое редкое чувство. И для Алекса еще более редкое, чем для меня. За все годы моей работы в разведке, в какой бы изоляции, в каком бы трудном положении я ни оказывался, всегда находились люди, на которых я мог полностью положиться.

Алекс же до нашего знакомства чувствовал себя в полном одиночестве. Разумеется, я сообщил ему номер комнаты, описал человека, который откроет дверь, и назвал его имя. Однако риск все-таки был - пусть и ничтожный, но достаточно реальный с точки зрения человека, для которого единственным способом самосохранения на протяжении многих лет были предельная осторожность и следование инстинкту.