Ольга Ярошинская - Когда падают яблоки

Дом стоит на холме на берегу реки, в период паводков подступающей под самый забор. Склон холма, летом утопающий в траве, – отличное пастбище для их коровы, щедрой доброй пеструшки. За лугом начинается роща, радующая взгляд яркими красками осени. Валя знает ее как свои пять пальцев и может насобирать полное ведро сыроежек с закрытыми глазами. Рощицу можно пройти минут за двадцать, потом она делится на две части. Если пойти налево, березки становятся все тоньше и ниже, земля под ногами мягче, в воздухе повисает густая сырость, и вскоре ноги вязнут, проваливаются под обманчивыми кочками – начинаются знаменитые полесские болота. Если путник забирается вправо, то все чаще появляются темно-зеленые ели с раскидистыми лапами, скрывающими целые семейства боровиков. По ельнику летом можно дойти до автострады, оглушающей шумом после лесной тишины. Но уже в конце осени овраг, рассекающий ельник как глубокий шрам, засыпает снегом, ходить по нему опасно – можно провалиться под хрупкий наст, увязнуть в сугробах с головой.

– Накрывай на стол, – мамин голос прозвучал сухо, как треск сучьев под ногами. В последнее время Мария еще больше похудела. Казалось, об острые скулы можно порезаться. Валя всегда сожалела, что похожа на своего неизвестного отца, а не на мать. Как хорошо, наверное, быть такой красавицей – восточные глаза, опушенные густыми ресницами, прямой тонкий носик, полные губы, алеющие на светлой коже, словно вишни на снегу. А еще точеная фигура и волосы – черная буря до самого пояса. Жаль, Мария редко улыбалась, хотя улыбка красила ее необыкновенно, несмотря на слегка выступающие клыки. Но даже неправильный прикус казался Вале красивым, он словно превращал шедевр в живую женщину.

Девочка слезла со стула и побрела на кухню. Она взмахнула белой скатертью над столом, поправила углы с вышитыми кистями рябины, расставила тарелки с голубым ободком.

– Что у нас на обед? – спросила она.

– Угадай, – улыбнулась бабушка, и тут маму как прорвало.

– А ну прекрати! – выплюнула она. – Чтоб я этого больше не слышала, никогда. Никаких примет, угадаек и что тебе снилось. Она – моя дочь. Я ее мать. И я буду решать, что для нее лучше!

– И что же для нее лучше, Маша? – спросила бабушка.

– Нормальная жизнь, вот что. Пусть вырастет, устроится на обычную работу – секретарем или там бухгалтером, встретит хорошего парня, выйдет за него замуж, нарожает детей и будет счастлива.

– А ты уверена, что она будет счастлива? – спросила бабушка, и Валя впервые услышала, как она повысила голос. – Просиживая штаны каждый божий день на скучной работе и стирая носки мужику, который не способен ее оценить?

– Найдет того, который оценит!

– Что ж ты не нашла?

– Потому что мама меня неправильно воспитала. Ах, ты особенная. Ах, у тебя дар! Да в гробу я этот дар видала! Я бы с радостью его лишилась, да я бы руку себе отпилила, если бы дар ушел вместе с ней!

– Ну и дура!

– От дуры слышу!

Бабушка едва не уронила на стол чугунок с картошкой, от которой поднимался ароматный пар. Валя сидела за столом как мышка, переводя глаза с мамы на бабушку.

– Помнишь, я ездила в Пинск пару недель назад? – бабушка положила Вале на тарелку несколько желтых рассыпчатых картофелин, сбоку примостила кусок жареной рыбки с коричневой хрустящей корочкой.

Мать молчала, но бабушка продолжила, будто ни в чем ни бывало:

– Я редко выбираюсь из дома, но тут не могла отказать старой подруге. Она родом из Журавин, мы дружили в детстве, пока их семья не перебралась в Пинск. Она работает в фирме, торгующей канцелярскими принадлежностями, бухгалтером. Нормальная профессия, как ты и сказала. У нее была коллега, тоже бухгалтер, назовем ее Наташей. И вот однажды, на новый год, она пропала. Вся семья была в сборе – муж, уже взрослые дети, еще одна пара друзей. Все веселились, выпивали, она выглядела слегка растерянной, отстраненной, машинально улыбалась шуткам, поднимала бокал, а потом вышла куда-то и исчезла. Заметили только через час. Думали, она на кухне или в туалете, мало ли. Потом обнаружили записку.

Бабушка замолчала, накладывая картошку и себе.

– Говори уже, – взорвалась мама, – к чему эти театральные паузы.

– Мне не хочется мечтать, – сказала бабушка. – Вот что было в той записке. Бедная женщина поняла, что ей уже ничего не хочется. Под бой курантов ни одно, самое завалящееся желание не пришло ей в голову.

– И это все? – удивилась мама.

– Это все, – кивнула бабушка. – Когда я вошла в ее квартиру, я поняла, что ее уже нет в живых. Она пошла прямиком в лес. Ее недавно нашли, когда снег растаял. Но это не все. Когда я была у них в квартире, то заметила ободранный угол обоев, под которым виднелся какой—то рисунок. Я потянула полосу обоев, и она отпала, будто дожидалась меня. На стене обнаружилась изумительной красоты картина – склоненный в молитве ангел со свечой в руках. Я не разбираюсь в живописи, может, техника там и хромала, но это было настоящее чудо. Он будто дышал, пламя свечи трепетало в ладонях, и на его лике была и радость, и печаль, и нежность. Наташин муж сказал, что это она нарисовала, когда забеременела первым ребенком. Хотела поставить у этой стены детскую кроватку.

– Почему его заклеили? – спросила Валя, впервые вмешавшись в разговор.

Бабушка вздохнула.

– Всем удобнее, когда рядом простой понятный человек. Когда Наташа отправилась в роддом, ее муж вместе со свекровью поклеили обои. Уютнее, сказали они, и комната стала светлее, и у всех так, а картину можно в магазине купить, репродукцию. Наташа рисовала с детства, ее хвалили, предлагали поступать в художественное училище, видели несомненный талант. Но родители настояли, чтобы она получила более надежную профессию. Потом вышла замуж за правильного мужчину. Может, она и рисовала еще какое-то время. А потом перестала. Мало времени на бессмысленное хобби. Не хватало денег на дорогие кисти и краски. Не знаю. Но я точно знаю, что это очень страшно, когда человек проживает не свою жизнь. Когда забывает о себе, становится лишь инструментом для удовлетворения чужих потребностей. Наташа казалась обычной женщиной: муж, дети, работа, все как у всех.

– Да ненормальная какая-то, – рассердилась мама. – К чему эти трагедии. Хотелось рисовать – пусть бы рисовала. Тем более дети выросли, выкроила бы для себя время.

– В том-то и дело, что рисовать уже не хотелось. Ей ничего не хотелось. Она пошла в лес, потому что уже умерла. Огонь угасал в ее душе долго, годами, оставался тлеющими углями, крохотными искрами, а потом погас совсем, остался лишь пепел.

Мама со звоном отложила ложку.

– Даже есть перехотелось! И к чему ты это рассказала? Я же не запрещаю Вале рисовать? Хотя рисует она как кура лапой. Пусть поет, танцует, вышивает крестиком, играет на балалайке —пожалуйста! Все это можно совмещать с нормальной жизнью.