Михаил Васильев - Орден

Тот сам, сидящий под телевизором, нахмурился и отвернулся. Вроде, он не хотел, чтобы это заметили, но кто-то уже увидел.

– Во, гляди! – громко сказал увидевший. – А в телевизоре этот самый. Вон тот, с пустой кружкой!

Кажется, на экране появился зал суда. Лев, уже без очков, стоял за трибуной. В пальто, держащий в руке кепку. Потом показали какого-то смуглого человека за решеткой, при этом гордо улыбающегося, очень довольного собой.

– Это кто? – внезапно спросил сосед-гном.

Сортир, – неохотно ответил человек в очках. – Имя у него на это слово похоже, вот я так его и зову. Пахан всех урюков на местном рынке. Кафе у него там, – Помолчал, глядя в кружку. Потом неожиданно заговорил, хотя его ни о чем не спрашивали. – Живем с ним в одном дворе. Сын у него, маленький, но торопится навесить на себя беспредела, сколько может. Бегает по двору, бьет кошек. Злоба в нем уже кипит. А раз выскочил во двор с ножом и кинулся на кошку, резать. Та в углу дома сидела, не смогла убежать. Старухи крик подняли, дети. Я ублюдка поймал, остановил.

Говоривший сначала сдержанно человек теперь рассказывал все охотнее и охотнее:

– После этого Сортир на меня дико обиделся, угрожать мне стал. Но тогда не били меня. Жену мою избили. В лифт тот зашел вслед за ней, а потом еще двое. Перелом трех ребер, повреждение внутренних органов. Они, вообще, любят бить на улицах женщин. Особенно, беременных.

Человек в очках вопросительно посмотрел на сидящего напротив, будто ждал, что тот начнет возражать. Но тот молчал. Сам заговорил опять:

– Я в суде потом этому Сортиру высказал все, что о нем думаю, только его выпустили прямо тогда, за недоказанностью. Мол, он случайный свидетель. Обиделся Сортир страшно, прямо в зале принялся мне угрожать. Что подстережет меня и зарежет. Никто ему не стал мешать, отвлекать.

Человек замолчал, глядя в пустую пивную кружку. Потом опять стал говорить.

– Несколько раз находили меня, пытались бить, но я вырывался. Дома не ночую теперь. У меня коммуналка, там на кухне меня несколько человек поджидают. Соседи по телефону говорят, что те даже бабу с собой таскают, чтоб не скучать. Я сам специалист по лишнему, модельер модной одежды, сейчас в театре работаю. Портной по жизни, то есть слушатель. Сижу, шью и слушаю. Только вот прервался этот процесс, не дают сидеть спокойно.

– И ты теперь гуляешь по городу? – спросил сосед. В голосе карлика теперь слышалось откровенное презрение.

– Гуляю, – неохотно признался Лев. – У тещи сердце, померла. Даже на похоронах ее не был, ищут меня. Жена живет на даче и не хочет меня видеть.

Стало поздно. Из этого «Волгаря» постепенно выгоняли всех. Псевдокуклачев, собираясь выходить, набивал маленькую трубку раскрошенной «Примой».

Наконец, выгнали окончательно. Человек в разбитых очках стоял у дверей пивной, бессмысленно глядя в землю. По лестнице снизу поднялся бывший сосед по пивной скамье. Остановился, закурил трубку.

– Тебя как звать? – спросил неожиданно.

– Левка.

– Лев, значит. А меня чаще Эдуардычем зовут.

Помолчал. Было слышно, как потрескивает табак в его трубке.

– А где ты ночью теперь? – спросил опять.

– В театре ночую. Только сегодня не пускают. Допоздна подготовка сцены будет идти.

– Ну что ж, можешь переночевать у меня, – не сразу, подумав, предложил этот Эдуардыч. – Дорога крайностей ведет во дворец мудрости. Я тут сторожем рядом служу, вон в той детской музыкальной школе. Вернее, даже не там, а в некой конторе. Она снимает один угол у школы.

Лев двинулся вслед за сторожем Эдуардычем.

«Ночевать в жилье у карликов! Принимать от них помощь! Но это все же лучше, чем в кошачьем домике».

В одном дворе построили убежище для уличных кошек, большой ящик на сваях. Там и пришлось провести прошлую ночь. Оказалось, что совсем холодно, хоть кошки и грели немного.

У мусорных баков стоял пьяный бомж.

– Эй, выпейте по сто грамм, – предложил он, протягивая бутылку «Абсолюта».

Эдуардыч остановился, глядя на пачки денег, валяющиеся на грязном асфальте. Лев прошел стороной. Только он мог увидеть в наступившей темноте другого бомжа, ушедшего далеко вперед и прижимающего к груди деньги. Этот шатался, роняя пачки. Те падали и оставались лежать сзади, как лепешки за коровой.

Где-то вдалеке раздался жуткий и острый, будто поросячий, женский визг и чей-то смех. Эдуардыч двинулся вперед.

– И чего вы выпить не хотите? – донесся сзади обиженный голос бомжа.

В конторе Эдуардыча неуютно пахло канцелярией.

«Где только я теперь не бываю», – подумал Лев.

Эдуардыч снял шапку и сразу постарел. Оказался седым и лысым.

– Подожди, мне надо позвонить, – сказал он и исчез.

В углу стояло единственное здесь украшение, древний граммофон в деревянном ящике. Повсюду висели плакаты, как раньше, при прежнем режиме. Только не на красном кумаче, а на синенькой ткани.

«Никогда не протягивай руку ближнему. Останешься без руки»: прочел Лев самый большой.

Увидел в зеркале перед собой человека с рано появившимися следами пороков на лице. Красноватыми жилками и еще детским почти подбородком. С жидкими, но по-артистически длинными волосами. Он снял и выбросил в ведро для мусора свои очки.

Потом сел за стол. На нем почему-то лежала целая пачка меню разных ресторанов. Странное увлечение карлика. Еще газета, «Чебоксарские страсти».

«За оврагом на улице Кустарной видели бешеную собаку. С пеной изо рта…»

Вошел Эдуардыч. Вспыхнул свет.

– Ты как будто в темноте читаешь, – спросил тот. – Будто видишь.

– Вижу, – ответил Лев. – И еще я бывший дальтоник. Меня от дальтонизма вылечили – это единственный случай в мире. Но мне по-новому, по-вашему не понравилось. Просил врачей обратно дальтонизм вернуть, но они не хотят. Не умеем, говорят.

В чайнике шуршала накипь. Бессмысленные звуки, ненужные подробности жизни. На столе лежали инструменты и мелкие металлические детали вперемешку с коробочками лекарств.

Лев ткнул вилкой в сардельку с хвастливой надписью «Мясная». Медленно мастерил бутерброд. Ощущение страха и стыда. Вместе невыносимая смесь.

Они ели молча. Только трещала над головами старая люминесцентная лампа.

– Ты думаешь, мне так легко погибнуть, как кусок мяса, от боли, на радость врагам, – неожиданно заговорил Лев. – Вот так тоскливо сдохнуть! А что я могу? Умереть бы, но умереть хоть со стволом в руке. Не жалкой смертью! И может даже кого-то из врагов успеть замочить! Ты не понимаешь, где тебе понять!

– Все получается, когда не боишься, – помолчав, возразил Эдуардыч. – Страх парализует… Так всех нас в трусов превращает мысль. И вянет, как цветок, решимость наша в бессилье умственного тупика, – процитировал он.