Алексей Доброхотов - Вскормить Скрума

Начало ему положили «добрые» товарищи. Если ребенка не удерживают дома, то он естественно оказывается на улице, где при отсутствии детских занятий тут же находятся взрослые развлечения. Посмеиваясь над неуклюжестью захмелевшего мальца, они заложили основу его дальнейшего продвижения по жизни и вскоре он уже сам пристрастился добывать копеечку: то пустую бутылочку из-под батькиного стула стащит, то гривенник из мамкиного кошелька, а то и просто сразбойничает в школьном туалете. Только вот никак у него не получалось собрать заветный трояк, чтобы сразу на целую бутылку хватило. Все время мелочишка мимо пальчиков утекала. Видимо, за это он и получил свое прозвище, учетное дело в милиции и клеймо шалопая на всю жизнь. Ни армия, ни семья, ни общество не смогли исправить сложившегося положения, ни лопаты к рукам приклеить, ни мысли дерзновенной в голову заронить. Не вышло из него ничего путного. Вот и прослыл в народе дурачком.

В деревне все на виду. Все замечается. Ничто не забывается. Многое домысливается. Живут люди бок о бок, притираются, как шестеренки одного механизма, перескочить с одной ступени на другую сложно. Никому не хочется ломать привычную систему отношений. Может в том и заключается ограниченность патриархальной жизни, что не приемлет она перемен, не любит; не допускает даже возможности какой-либо перестройки. Однажды став дурачком всю, жизнь дурачком проживешь. Помирать дурачком будешь. Правда, бывали случаи, когда в лихую годину кто-то из определенных однажды недотеп где-то в результате чего-то становился неожиданно героем. Так это больше исключение, чем правило. Долгие годы потом односельчане озадаченно почесывали лохматые затылки и обсуждали промеж себя диво дивное, всякий раз удивляясь, как это удалось их теляти, да волка съесть. И потом случилось такое, во-первых, давно, во-вторых, в тяжелую пору, когда каждый не знал, чего можно ожидать от соседа. Тогда всякое могло произойти. В нормальное же время случиться такому невозможно, нечего об этом даже и думать. Коли родился таким, так и сиди на своем шестке, не чирикай. Нужны долгие годы кропотливого труда, чтобы изменить к себе отношение, переменить однажды определенную кем-то судьбу. На это не всякий способен. Особенно под пристальным прицелом завистливого ока. Проще смириться, чем плыть против течения, обдирая колени об острые камни злословья. Ехать куда нелегкая понесет, принимая жизнь такой, какая она вышла, не особо мудрствуя и рассуждая. Тем более если к этому не предрасположена ни голова, ни привычная среда обитания, ни характер.

Катился Колька по наклонной из года в год, кувыркался на жестких калдобубинах деревенской жизни и однажды оказался в тяжком опохмельи на совершеннейшем дне. Никого не осталось, кто хоть сколько-нибудь имел желание терпеть его рядом или спокойно допускал возможным одновременное существование с ним на одной территории. Всех достал, всех перемучил. Насколько терпелива и вынослива душа русская, но и та предел свой имеет. Уперся в него Треха курносым носом, раскорячился кверху оттопыренным задом и вылупил в изумлении мутные глазенки. Отчего это все односельчане словно сговорившись, и как один больше не наливают? Видят же, что человеку плохо, что разумное существо страдает и мучается, понимают же, что горит нутро нестерпимо, сами такие, а не лечат, не гасят пожар души, не подают вожделенной микстуры, даже самой завалященькой, даже самой непотребной, даже откровенной отравы не предлагают. Гонят со двора и приговаривают: иди, мол, Треха, к едрене фене. Нет для тебя ничего больше. Кончилось. И прибавляют, с эдакой подковыркой, работать, дескать надо. Тогда и лечение образуется.

Опечалился Треха неимоверно, расстроился. И дома, как назло, ничего не осталось. Даже политуры. Еще только среда, начало месяца, а жена уже волком смотрит, тяжелым сковородником грозит, на работу гонит. Жрать не дает, презрительно фыркает и широкой спиной поворачивается. Нет, дескать тебя. Глаза бы мои тебя, гада, не видят. Сама возле плитки крутится. Картошку в кипящую воду бросает.

Решил тогда Колька к ней как-то подмазаться. Хоть дров из сарая принести, что ли? Печь растопить, раз газ кончился. Тяжело оно, конечно, больному всякие тяжести таскать, но может, увидит старания, сжалится. Даст мелочи на лечение. Не чужой мужик все же, свой, домашний. Глядишь, поправится, к обеду до фермы дойдет, навоз вилами покидает, к концу месяца зарплату начислят. Все в доме прибавка, если, конечно, донесет. Если вперед бабы успеет к кассе подскочить. Если бухгалтерша даст. Хотя, кто ему, охламону, деньги выдаст? Лишь бы до работы дошел. Поковырялся часок. Бригадиру на глаза попался, чтобы табель занес, наряд выписал. Не на навоз, так на другое какое дело, на что сгодиться еще может. Мужик все же. Хотя, что он теперь может? Худой, косой, руки трясутся. Ни один орган нормально не функционирует. Когда с бабой своей спал, не упомнишь. Да и женились, как во хмелю. Он – оттого, что по молодости еще хотелось, а больше никто не давал, она – оттого, что парней других вокруг не осталось. Годы идут. А он мужик все-таки. Может, со временем, образумится. Надеялась, да прогадала. Сыночка родила, а жизнь не переменилась. Только еще хуже стало. Прибавилось забот и неприятностей. Тоска, да и только. На черта она жизнь такая выдалась?

Вот и направился больной мужичонка среди бела дня наковыривать в жестяное ведро гниленьких дровишек из кривой поленницы в надежде на опохмелку, да попал в потрясающую ситуацию. Дернул неверной рукой сучковатое полешко, что ближе других к выходу расщеперилось, зацепил ветхую подпорку и обрушил крышу сарая себе на дурную голову. Кого другого на его месте раздавило бы сразу или навсегда покалечило. Но только не его. Обходила Треху подобная напасть стороной. Хранила для какой-то надобности. Как бабы не накликивали беду на его пьяную голову, как не предрекали погибель, он вопреки их надеждам оставался невредим. Не брала его никакая зараза: ни политура, ни дешевый одеколон, ни паленая водка. Даже крепкий мороз прошлой зимой не припорошил колючей поземкой очумелое тело в придорожной канаве, куда он по обыкновению своему свалился по дороге домой и откуда на удивление всей деревни поутру вылез синий и одуревший. Везло Кольке. И на этот раз прошла клюкастая мимо, только оцарапала разщипленными досками, да больно шандарахнула переломанной стропилиной по дурной башке. Основной удар приняла на себя слежалая поленница, подставив кособокое плечо под обломки ветхого свода.

* * *

Когда Треха очухался от потрясения, то обнаружил себя на влажной земле в луже зеленой слизи, капающей сверху. Она воняла, как протухшая селедка, и обволокла все тело, слегка пощипывая кожу. Даже пробралась в губастый рот, от чего на языке образовалось мерзопакостное ощущение, словно после отхода новокаина.