Лилия Лукина - Когда судьба мстит

– Девочки, – попросила я. – Пожалуйста, побудьте со мной. Мне сейчас очень плохо… Мне очень-очень плохо…

– Тогда пойдемте к нам, – предложила Ната и увела меня к себе. – Вы, может быть, приляжете…

– Нет-нет! – я помотала опущенной головой. – Уснуть я все равно не смогу, а мысли в голову будут лезть такие, что… – я подняла на них глаза. – Девочки, он сказал, что не хочет и не будем никому обузой… Неужели он задумал что-то с собой сделать? И тон у него был такой…

– Елена Васильевна, – грустно сказала Тата. – Да не волнуйтесь вы, пожалуйста! Нельзя вам сейчас волноваться! Во-первых, не допустим мы этого, а, во-вторых, он поправится. Обязательно поправится. А то, что тон у него такой, так он и с нами-то почти не разговаривает… Так… Только «да» или «нет». Лежит целыми днями, молча, и смотрит в окно.

– Но ведь у вас сейчас полярная ночь, за окном ничего не видно, – удивилась я. – Да, не видно, – она, соглашаясь, покивала головой. – Только там, за окном – небо! В моей пустой до звона голове было всего два мысли: я ему не нужна и он считает, что сам никому не нужен. Они кружились внутри с каким-то жужжанием, сталкивались, бились о череп, колотили по вискам, отчего голова болела до стона, до крика, просто разламывалась. И я понимала, что никакие таблетки мне не помогут. Видимо, мое состояние читалось на моем лице, как в открытой книге, потому что в глазах у девочек появилась настолько неприкрытая жалость, что я собрала воедино остатки гордости и постаралась улыбнуться – то еще, наверное, было зрелище!

– Давайте обедать, – предложила Ната. – А на ужин у нас пироги будут – праздник же сегодня все-таки, – невесело улыбнулась она.

– А где малыши? – запоздало поинтересовалась я.

– А я их всех к себе загнала, чтобы под ногами не путались, – улыбнулась Татьяна. – Хотите посмотреть на них? – я кивнула. – Сейчас приведу на кормление маленьких хищников.

Детей усадили за общий стол и они, к моему удивлению, вели себя очень послушно и не капризничали. Да, поняла я, тут им не «Сосенки», где бабушка с дедом, да и Матвей баловали их изо всех сил и они вытворяли, что им заблагорассудится. Здесь порядки папы с мамами устанавливают, а у них не разгуляешься. Тем временем Ната с Татой, стараясь развеселить меня, рассказывали различные смешные истории из их северного жития-бытия, а я покорно улыбалась, кажется, невпопад.

После обеда Татьяна отвела малышей снова к себе и, когда вернулась, они с Натальей взялись за приготовление пирогов. Я сидела в кухне в углу, смотрела, как они возятся, и, хотя понимала, что мешаю им, не уходила, потому что не могла себе представить, как я сейчас останусь одна. Я боялась остаться одна. И вот, сидя в углу, я мучительно, борясь с дикой головной болью, пыталась решить, что же мне делать, как поступить, но ни единой разумной мысли мне в голову так и не пришло. Зато в ушах явственно звучал негромкий монотонный голос старой цыганки:

– Встретится тебе человек, похожий на того, что ты потеряла. Один раз в жизни такой случай выпадет, другого уже никогда не будет. И сможешь быть счастлива, если захочешь. Только захочешь ли?.. И не покойник тебя держит, он сильный и добрый был человек. Нет. Сама ты за него держишься… Только зря ты думаешь, что у тебя в душе все выжжено… От тебя одной зависеть будет, одна ты навек останешься или с человеком любимым. Потому как полюбишь ты его. Наступит момент, заплачешь ты и поймешь, что любишь, только сама себе в этом признаться побоишься. И за память об ушедшем цеплять будешь с упрямством глупым…

«Все правильно! Эта цыганка сказала все правильно! – подумала я, вспомнив, как безутешно рыдала, узнав об отъезде Орлова. – Я действительно полюбила Влада, потому и не выкинула фотографии с запиской и шампанское, которое он принес в мою комнату в тот вечер, когда делал мне предложение, оставив их на память. А потом… Потом я сделала все возможное, чтобы задушить, задавить, затоптать в себе эту любовь, понимание того, что Влад мне нужен, что он был мне нужен с самого начала, с самой первой минуты нашего знакомства, и искала утешения и забвения в работе. А вот Колька Егоров, зная меня лучше меня самой, понял и то, что люблю Орлова, и то, почему я ему отказала, потому и назвал он меня «дурой» совершенно справедливо, а я сочла его предателем. Идиотка! Я же все время обманывала себя, врала себе, самой себе не хотела признаться в том, что люблю Влада. Я сопротивлялась этому чувству, я давила его в себе! И теперь выяснилось, что Галя-Певунья, внучка той самой старой цыганки, совершенно правильно сказала мне, что я, пойдя наперекор своей судьбе, совершила ошибку, которую будет очень трудно, а, может быть, и невозможно исправить. Вот она, эта ошибка! – и мне стало стыдно до полыхающего жара в щеках, до темноты в глазах, до отвращения к самой себе.

«Дура! Какая же я дура! Ну, Елена Васильевна, наберись мужества и признайся хоть самой себе, что ты надеялась, втайне надеялась, что сможешь легко исправить эту ошибку, приехав сюда, что прошлое, легкое, радостное и счастливое прошлое с Батей вернется к тебе само собой. Ну, подумаешь, ты дала ему понять, что он для тебя всего лишь один из многих других, с кем ты крутила мимолетные и необременительные романчики по принципу: эмоции выше пояса не пускать! Ну, подумаешь, отказала! А вот я приеду, да еще и беременная, и все станет, как было! Черта лысого! Нужно было в тот же день, когда Панфилов узнал о твоей беременности и спрашивал тебя, не хочешь ли ты передать что-нибудь Орлову, действительно написать ему или, бросив все к еловой бабушке, лететь сюда к нему и попытаться объяснить, что отказала, не подумав, от растерянности, от неожиданности. Как-то все сгладить, попросить прощения… Да все, что угодно! Но у тебя же гордость, упрямство бешеное, работа! Вот и доработалась! А теперь ты ему не нужна! И с этим тебе теперь жить! С ощущением собственной ненужности человеку, которого ты любишь! И это чувство ты вызвала в нем сама, только ты сама, и никто другой! Ты во всем виновата сама!».

Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, сметая на своем пути остатки здравого смысла, и я поняла, что мои попытки наладить сейчас хотя бы дружеские отношения с Владом обречены на провал, что любые мои слова покажутся ему никчемными, наивными до дури и смешными до истерики. И я мгновенно взбесилась на себя, на собственную тупость, дурацкое упрямство, глупое желание самоутвердиться и, самое главное, на то, что мой поезд, как говорила Юлия, действительно ушел навсегда. Теперь можно только, стоя на перроне, кричать ему вслед, срывая голос, можно рвать на себе волосы, можно биться головой о стену. Все можно. Но бесполезно. Он не вернется. И в том, что ты, Елена Васильевна, в него не села, в этот поезд, который мог привезти тебя к счастливой, спокойной жизни, ты виновата только сама. И я разрыдалась, горько и отчаянно.