Юрий Ильин - Предсмертная исповедь дипломата

– Люди! Беда, большая беда! Константин Иванович… – он на секунду замолк, перевел дух и на чей-то вскрик: «Что там с Константином Ивановичем?!» – сказал, как выдохнул, – он погиб…

Я был рядом с посольской дверью и, еще не услышав конец фразы дежурного, но поняв, что произошло что-то страшное, непоправимое, рванулся внутрь здания и побежал к кабинету Константина Ивановича. Остальной народ побежал вслед. Распахнув дверь кабинета, я в ужасе замер. Друг мой лежал на полу, как-то неестественно сжавшись. С правой стороны его головы текла кровь. Пистолет был отброшен в сторону. Я кинулся к телу Кости, но и просто на взгляд было ясно, что он мертв. Выстрел был сделан в висок. Кабинет наполнился людьми, но было как-то очень и очень тихо. Тихо от случившейся неожиданно трагедии и от полного незнания, что же теперь надо делать. Я этого тоже не знал. Лишь беспомощно смотрел на окружающих людей и понимал, что в этой группе я вроде бы по служебному положению старший, а значит, мне и нужно решать. Дежурному сказал: – Звони на виллу послу. Призови сюда также советника – посланника и, конечно же, консула.

Я посмотрел на мрачные, растерянные лица окружающих. До того молчавшие, люди вдруг загомонили. Посыпались причитания и советы, к месту и не совсем. Мне ничего не оставалось, как только сказать:

– Товарищи, в этом случае мы бессильны. Пожалуйста, давайте выйдем отсюда, хотя бы во двор.

Взгляд мой упал на Настю, которая в испуге и в страхе, вся бледная, прижав ладони к лицу, стояла в углу комнаты. Она глядела на труп Кости и в глазах ее стояла такая тоска и такой ужас, что у меня в каком-то испуге и у самого упало сердце. Дочь прижалась к ее бедру, на труп она не смотрела, а из глаз ее текли слезы. Народ потянулся на выход, я подошел к Насте, обнял, и тут она припала к моему плечу и зарыдала навзрыд. Таких эмоций в ней я представить не мог. Тело Насти дрожало в каком-то неистовом приступе, а в меня она прямо-таки вцепилась. Я пытался как-то ее успокоить, но это не помогало. И тут она бросила взгляд на лежавший на полу рядом с трупом пистолет, и взгляд этот был столь диким, что я испугался, подумав, что в какой-то момент она, наверно, могла бы его схватить и разрядить в себя обойму. Нет, тогда я просто испугался, а остальное додумал позже в порядке простого недоумения: не могла же Настя подумать, что Костя покончил с собой из-за трех проигранных ей партий в настольный теннис.

В общем, я в меру возможности спокойно и настойчиво вывел жену и дочь из здания посольства, не будучи уверен в том, что надо делать дальше. Мне было необходимо каким-то образом увести семью домой, тем более что Настя была в каком-то полу беспамятстве.

Однако была и очевидная служебная необходимость остаться до приезда начальства, ибо я был единственный дипломат – свидетель. В поисках выхода я подвел все еще рыдающую Настю и перепуганную дочь к скамейке на спортивной площадке, ласково, но настойчиво усадил на нее дочь и Настю, сам сел рядом, продолжая их успокаивать и обнимать. Все люди, потолкавшись какое-то небольшое время у крыльца посольства, разошлись по делам. Вскоре и Настя более или менее успокоилась, взяла дочь за руку, и они тоже пошли домой. А я остался с тяжелым сердцем как по причине смерти друга, так и в силу столь тяжелой реакции на это своей жены. Я конечно, понимал, что смерть близкого нам человека – это серьезное основание для горя, но… Настя была сильным человеком с твердым характером, а, как сейчас выходит, с добрым и нежным сердцем. Вот и пойми после этого другого человека: действительно, можно казаться кем-то, но им не быть. Выходит, что я, прожив почти десять лет со своей женой бок о бок, так и не знал, какая она есть? Чудны дела твои, Господи! Вот именно тогда я и подумал о ее взгляде, брошенном там, в кабинете, на пистолет. Подумал и удивился: невозможно было представить крайней решимости Насти в подобной ситуации. А, впрочем, может быть мне в моем нервном напряжении все это просто показалось. Мало ли до чего можно додуматься, когда мозг пока еще «не в себе».

Подъехало, один за другим, начальство. После осмотра места трагедии собрались в кабинете посла, чтобы оценить ситуацию и принять какое-то решение.

Оценивая ситуацию, приняли во внимание, прежде всего, записку, которую оставил Константин Иванович. Она лежала на столе, была написана твердой рукой и крупным размашистым почерком. Вот её содержание:

«Все мои коллеги – товарищи, и мои любимые. В смерти моей прошу никого не винить. Это было мое твердое, продуманное решение. Я убрал то, с чем больше жить не мог. Не судите, пожалуйста, меня строго и не ищите причин. Любящий всех вас и жизнь, Константин.».

Прочитав записку, посол при нашем полном молчании тоже задумался и произнес:

– Вот тебе, бабушка, и… Костин день. С чего бы он это вдруг…?

Посол медленно обвел нас задумчивым взглядом, положил записку обратно на стол, постучал по ней пальцами.

– Что делать – то будем? – Мы отводили взгляды друг от друга.

На душе было тяжело и тревожно, никакие мысли в голову не лезли. Потрясла неожиданность случившегося и его очевидная нелогичность.

Советник-посланник, вдруг, совершенно нежданно и очевидно инстинктивно перекрестился и произнес:

– В Центр доложить надо немедля.

Все согласно кивнули головами. Консул добавил:

– Надо бы и местную власть как-то оповестить… Нам же Константина в морг сдать надо до отправки в Москву. Сопроводительные документы на вывоз тела сделать необходимо. Разрешение на это от австралийцев надо получить. Гроб купить… Со своей стороны, нам надо, видимо, к месту трагедии, тоесть внутрь посольства допустить местных представителей. Не можем же мы сами вытаскивать труп на крыльцо и там отдавать его в чужие руки.

В конце этого монолога голос консула несколько задрожал: он, как и остальные, очень волновался. Помолчали. Затем советник-посланник вопросил:

– А как быть с его семьей? Надо оповестить? Или этим займется МИД? Видимо, да. А нам в какой форме выразить соболезнование? Запросим МИД? А там еще и Министерство обороны…

Все время, пока начальство совещалось, я скромно исполнял функцию секретаря совещания, не имея ни малейшего желания вмешиваться в дискуссию, да и не с чем было вмешиваться. Дискуссия меня просто не интересовала, поскольку обсуждались вопросы вроде бы и важные, но Кости, который лежал с прострелянной головой в своем кабинете, они уже не касались. И, как ни странно, пока никто не полюбопытствовал: а с какой стати первый секретарь посольства, он же подполковник, послал себе пулю в висок? А ведь это был, пожалуй, основной вопрос, ответ на который Центр будет взыскивать с руководства посольства, да и с коллектива, с партийной организации тоже. Именно этот вопрос крепко сидел в моей голове, не позволяя обременять свои мысли чем то иным. Все, что говорилось другими, я послушно записывал на листке, по сути, не очень вникая в смысл того, что пишу. Тем более все время меня не оставляло беспокойство о семье. Жену и дочь, я, скажем так, вынужден был отправить домой, но… как они там? Там, без меня, столь для них сейчас нужного. И крепко сидело во мне беспокойство в связи с тем, что Настя восприняла трагедию столь тяжело. Тяжело было всем, но реакция Насти, реакция на грани истерики была, конечно же, замечена не только мной. Пока я с дежурным комендантом топтался у трупа, женщины, как могли, пытались ее успокоить, но, как я заметил, им это не слишком удалось.