Инна Бачинская - Любимая игрушка Создателя

Когда начались смутные времена, когда поперли, как грибы-поганки, сомнительные кооперативы, банки, разномастные СП, Юлий не остался в стороне. Пошел по банковскому делу. Не один, разумеется, а с понимающими людьми. Рыба в мутной воде водилась не очень большая, но ее было много. А с мира по нитке… сами понимаете. Привлеченный крупным процентом, лох рванулся продавать квартиры и дачи в призрачной надежде заработать. Плюс умелая реклама – радио и телевидение расстарались. Рассказы очевидцев, интервью с косноязычными, заикающимися от счастья везунчиками. Непуганый лох наперегонки рванул в сети. Ночами стоял под банком, сжимая кровные в потных ручонках, шумел, что надо по справедливости, что не имеют права, требовал доступа в элитный банковский клуб. Даже страшно выговорить, сколько обломилось тогда Юлию. И кликуху уважительную припаяли «Банкир». Юлик-банкир.

Знала ли мать, чем промышляет ее сын, как он зарабатывает себе на хлеб – большой вопрос. Денег у нее он не просил, квартиру отдельную в центре города купил, одну, потом другую, звонил часто – любил мать. Заходил в гости, когда бывал в родном городе, всегда предварительно позвонив. С цветами и шампанским, как к любовнице.

Юлий мог не видеть мать по полгода, твердо зная, что у нее все в порядке. А если чуть прихворнет, то лучшие врачи к ее услугам. Ничего страшного. Он бы очень удивился, если бы кто-то сказал ему, тот же астролог, например, что он подспудно верит в то, что мать – его талисман, маскот, тотем, семейный божок, который защитит и обережет, когда приведут судьба и Господь. Неосознанно, подспудно, инстинктом верил, а не сознавал разумом. Разумом он верил только в себя и наличные. Мать восхищала его, и, вспоминая, что нужно позвонить, он неизменно ухмылялся любовно и бормотал: «Александра ты моя Величко».

И вдруг она умерла. Во сне. Тромб оторвался, и остановилось сердце. В ее смерти была противоестественность, поразившая его. Его поразила несправедливость судьбы – она умерла, имея все, а какой-нибудь грязный голодный оборванец, ночующий в подвале, тащится по жизни и не собирается… туда. Господи, почему? Или нами руководят слепцы? Смотрят сверху безглазыми лицами и тычут наугад пальцем. И не спасают ни деньги, ни связи. И получается, нет смысла…

…В театральном фойе было тесно от толп народа, прощавшегося с Александрой Величко, море цветов было, музыка, речи, из которых он с некоторым удивлением узнал, что мать была гордостью столичной сцены (когда же это, подумал он), членом каких-то женских организаций, кому-то помогала, сидела в президиуме, добивалась благ для неимущих и многодетных, используя свои связи и популярность. Он ухмыльнулся тогда – образ матери с изумрудами в ушах и на шее никак не вязался с неимущими…

Ему пожимали руки, просили крепиться, убеждали, что мать была необыкновенным человеком, а ему казалось, что она только притворяется мертвой, а на самом деле все слышит, и сейчас заломит бровь и подмигнет ему зеленым смеющимся глазом, и губы шевельнутся незаметно, и скажет она только ему, чтобы никто не слышал: «Выше нос, Юлька! Помни, ты – Величко!»

Он как-то сразу сдал после ее смерти. Отошел от бизнеса, крутизны поубавилось. Женщины перестали волновать. Все обрыдло. Кризис среднего возраста, климакс и депрессия – все, как описано в учебнике.

Он полулежал на скамейке, тяжелый, обрюзгший, в шикарном пальто, дорогие перчатки брошены небрежно рядом, печать богемы на личности – длинные с проседью черные волосы, массивное квадратное лицо, набрякшие веки, чувственный рот. Кремовый, сырого шелка длинный шарф – вокруг шеи в три ряда. Заслуженный деятель искусств, не иначе, красивый еще мужик в летах, режиссер, обдумывающий в спокойном месте очередное судьбоносное произведение – фильм, пьесу, мемуары. Никому и в голову не придет, что сидящий на скамейке человек – профессиональный картежник, шулер высокого полета, аферист, делающий деньги из воздуха и на ровном месте, гастролирующий по столицам близкого и дальнего зарубежья. Человек аморальный, жестокий и подлый. Человек, полный дурного азарта, в совершенстве постигший постыдное ремесло обмана и ограбления ближнего. Для которого главное в жизни деньги, первоклассные еда, питье, одежда и женщины.

Ранняя, холодная еще весна, в беспощадном ее свете – толстый, старый, облезший, как и эта скамейка, бонвиван. Растекся по сиденью, по ребристой жесткой спинке, и чувствует, как выдавливаются из него по каплям жадность и радость жизни. Вернее, жалкие остатки и отголоски былых радости и жадности, и ничего уже не хочется. Вставать со скамейки не хочется. Идти домой не хочется. Ничего не хочется. «Помереть бы к чертовой матери, – подумал Юлий. – Интересно, когда найдут?» Он представил себе, как его, мертвого, грабит случайное жулье – деловито обшаривает карманы, опустошает портмоне, сдирает с пальца старинный перстень с сердоликовой печаткой, рвет нетерпеливо и жадно платиновые часы. При виде ключа от квартиры и документов радостно прищелкивает языком – ну, лох, попал! Следующий шаг – отправиться по адресу. Лично он так бы и сделал, если бы пришлось. Тьфу!

И впервые Юлий взглянул на себя отстраненно, со стороны, как никто другой, зная про себя все. И увидел как в зеркале отвратительного пожилого пошлого самца с неопрятной седой порослью на жирной груди и внизу, глубокой бессмысленной дырой пупка, с отвисшими брыластыми закрылками и брюхом, с острым бледным задом. Пьяницу. Обжору. Бабника. Вора. Он всматривался в воображаемое зеркало и думал, почему красивые юношеские лица в старости превращаются в обрюзгшие бабьи морды?

Под закрытыми глазами – жжение. Неужели слеза прорезалась? В монастырь, что ли, податься? Грехи отмаливать? Может, и хватит времени отмолить, нет на нем крови. Явной нет…

…Кажется, он все-таки заплакал. Слеза выкатилась из правого глаза, пробежала по небритой щеке, обожгла холодом. И глаз задергался нервически. И горло перехватило спазмом. «Вот сейчас… – подумал он невнятно, – оторвется… тромб, и кранты! Как и не было! Неужели… время?»

Чуткий, как и все представители его профессии, он тем не менее не сразу почувствовал, что рядом кто-то есть. Вздрогнул и открыл глаза, испытывая скорее бешенство оттого, что застукали в минуту слабости. Рядом сидела женщина в черном. С закрытыми глазами. Сгорбившись под черным крестьянским платком в красные и синие розы. Сложив безвольные руки на коленях. Он рассматривал ее без любопытства, думая, что беженка с юга или цыганка, сейчас начнет клянчить на жизнь. Подсела к нему, а скамеек пустых полно. Глаза закрыла, физию скорчила, на жалость ловит, думает, разведет лоха. Не на того нарвалась, тварь. Все они… Интересно, сколько она так просидит?