Лариса Соболева - Гербарий из преступлений

– Грабеж.

– То-то и оно! Государство грабило нас, и называлось это то продразверсткой, то продналогом. А потом еще эту чертову коллективизацию объявили. Ой, чайник свистит! Не могли бы вы сами…

– Да-да, – подскочил Щукин.

Он принес чайник, налил себе кофе, а Дарье Ильиничне – чаю.

– Город я сразу полюбила. Все мне там нравилось, мир виделся красочным… – продолжила она мечтательно. Видимо, это были приятные воспоминания. – Впрочем, он и сейчас красочный, катаракта только мешает его видеть. А росла я… оторва да и только! Наши мытарства пропущу, это неинтересно, скажу лишь, что отец хоть и мужик был, а умом не обделен. Выучился грамоте, поступил на завод, а мама то стирала, то готовила у людей по найму. Но папе привалило счастье: дали полуподвальное помещение, мы стали там жить, разделив его перегородкой на две комнаты. И была у меня сестра Василиса, красоты неописуемой. Вообще-то я тоже красавицей была, честное слово! – улыбнулась старушка. Конечно, сейчас в это трудно было поверить, но Щукин закивал, мол, верю. – Мы ж деревенские, кровь с молоком. Василиса замуж вышла, но мужа вскоре зарезали в пьяной драке, так что вдовой она рано стала, хорошо хоть детей не родила. В тридцать восьмом году новый дом прямо напротив нашего клоповника заселили военные. И не простые, а кадровые офицеры. Знаете, какими были те офицеры?

– Особенными?

– Образ современного офицера весьма неприглядный. Во всяком случае, то, что мы видим по телевидению и читаем в газетах, приводит в шок. Недаром родился анекдот: офицер царской армии до синевы выбрит и слегка пьян, офицер советской армии слегка выбрит и до синевы пьян. Так вот в то время офицеры были элитой. Посудите сами, на сторону большевиков перешло довольно много офицеров царской армии, благодаря им красные немало побед одержали в Гражданскую войну. Затем многие из них стали преподавать в военных учебных заведениях, воспитав не только отличных военных, но и культурных, достойных уважения людей.

– И что с ними стало? – намекнул Щукин, мол, я неплохо знаю историю.

– Это отдельный вопрос. В нестабильное время на одного порядочного человека всегда приходится десять негодяев. Естественно, негодяев было полно и в армии. Как и везде. Так вот, к полковнику Огареву наша Василиса нанялась домработницей…

– Васечка… – канючила ночью Дарья, тормоша сестрицу в постели. – Ну, расскажи, расскажи: как они там живут? Чего у них есть?

– Отстань, спать хочется, – уткнулась носом в подушку Василиса.

– Васечка, экая ты… – толкала ее Дарья. – Ну же! Полковник Огарев такой… важный… такой серьезный… видать, умный-преумный. А жена у него, ну, такая красивая-красивая… как картинка?..

– Вовсе не красивая, – перевернулась на спину Василиса. – Худая. Мне б ее одежу, я б куда краше была. И папиросы курит. Тьфу!

– Это ты, Васька, от зависти…

– Кому по хребту врезать? – прикрикнул на дочерей из-за дощатой перегородки отец.

Дарья упала на подушку, тихо хохоча. Папаша лишь грозится, а ни разу пальцем не тронул. Потом она повернулась к сестре, замерла, глядя на нее. Свет от керосиновой лампы (папаня не разрешал электричество попусту жечь) падал на высокий лоб, матовые щеки, подбородок. Василиса лежала, о чем-то задумавшись, поглаживала русую косу.

Ваське двадцать пять лет, у нее есть комната в настоящей квартире – от мужа досталась, где на кухне по числу хозяев двенадцать столов с керосинками стоят. Но Василиса часто ночевать к родителям приходила, чтоб кобели-ухажеры не надоедали. Каждый день папаша сестрицу чихвостит, мол, замуж иди, покуда зовут, а она ему: хозяйкой хочу сама над собой быть. А кто зовет-то? Голь перекатная да пьянь подзаборная. Ну, есть парочка приличных, так не нравятся они Ваське.

«До чего ж она красивая, – думала Дарья, глядя на сестру. – Только не скажу ей этого, ни за что не скажу!» Вообще-то Дарье все взрослые женщины казались необыкновенно красивыми. Она мечтала поскорее стать взрослой, постоянно ощупывала грудь, на сколько та выросла, да в зеркальце гляделась, хороша или не хороша. Вот станет женщиной, сошьет себе юбку узкую – точь-в-точь как у полковничихи Огаревой, и такую же блузку лиловую, и шляпку купит, да как выйдет… Ух!

– У них там четыре комнаты, – мечтательно прошептала Василиса. – Все большие, светлые. Спальня, где хозяева спят, детская, где мальчики играют и спят, потом столовая и кабинет. Кухня есть. Коридор квадратный. И зеркало висит в целый рост…

– Ух ты! – села Дарья. – А еще чего есть?

– Полы из паркета…

– А чего это такое?

– Это, – повернулась на бок Василиса и подперла голову рукой, – такие маленькие дощечки, плотно-плотно приставленные друг к дружке, а сделаны квадратиками, поняла?

– Ага, – кивнула Дарья, хотя ничегошеньки не поняла.

– Еще у них ванна есть…

– А это еще что?

– Это такое корыто, но большое и белой краской покрашено. В наше корыто только сесть можно, а в ванне лежишь, и вода тебя всю укрывает, поняла? И пианино стоит в столовой, на нем музыку играют.

– А что полковничиха делает?

– Елена Егоровна? Читает. Мальчиков воспитывает, гостей принимает. Еще она играет на пианино, и так быстро ее пальцы по клавишам бегают, будто цыплята клюют их. Она мальчиков учит, сама учит играть…

– Понятно, ничего не делает. Ой, Васька, а я заметила, какие у нее пальцы тонюсенькие и длинные, не то что у нас – лапищи.

– Отчего ж лапищи? – рассматривая со всех сторон свою ладонь, проговорила Василиса. – Я вон всякий раз после работы маслом постным руки смазываю. А у Елены Егоровны крема в баночках стоят и духи в пузырьках, пахнут…

– Цыц, дуры! – рявкнул снова отец за перегородкой. – Нет от них покоя. И лампу потушите, неча керосин жечь.

Василиса дунула на лампу, наступила тьма. Дарья крепче прижалась к сестре, зашептала о сокровенном:

– А скажи, хорошо ли замужем?

– Ничего хорошего там нет.

– Да? А чего ж папаша тебя замуж гонит?

– Вот сам пусть и идет.

– И тебе никто-никто не нравится? А Борька Власов? Он управдом, с портфелем ходит. Маманя говорит, любая за него пойдет. А Федька Косых?

– Нравится мне один, – вдруг призналась Василиса, легла на живот и заговорила так, что у Дарьи внутри защекотало: – Веришь, вижу его, и сердце колотится шибко-шибко, аж не продохнуть. А как глянет на меня, так все и опускается…

– Чего опускается?

– Не знаю. Кишки, наверно. Прям падают до самых пяток. Скажи он мне лишь одно словечко, не устояла б.

– А чего сделала б? – удивилась Дарья. – Легла бы?

– Дурочка ты еще, – обняла сестру Василиса. – Я только сейчас и поняла, чего бабе от мужика надобно, но тебе рано об этом говорить. А зовут его Фрол Самойлов. Он тоже военный, к Огаревым приходит часто. До чего пригож… Только заметила я, что он на Елену Егоровну заглядывается. Или мне показалось?