Л. Хилтон - Госпожа

Вытянутый зал с высоким потолком был залит мягким светом, как будто бы исходившим от свечей. Два дивана работы Брейера с обивкой из белоснежной, как зубная паста, замши расположились спинка к спинке в центре зала, а вокруг них стояли кресла с изогнутыми, словно арфы, спинками эпохи Регентства из мерцающего бука, а также группа кресел-бержер в стиле Людовика XIV с обивкой из серого шелка. Казалось, они лишь ждут, чтобы кто-нибудь в них уселся и завязал светскую беседу. Я сразу же узнала Поллока и картину Матисса «Дом на Таити», пять лет назад ставшую настоящей сенсацией в Нью-Йорке, когда анонимный покупатель зашел на аукцион практически с улицы и сделал ставку почти на сорок миллионов, три Пикассо, Рембрандт, два Брейгеля, Сезанн, Тициан – вашу мать, настоящий Тициан, у кого, ну скажите мне, у кого есть свой Тициан?! – а еще «Портрет юноши в красном берете» Понтормо. У меня аж голова закружилась. Пришлось подавить желание бегать от одной картины к другой, прикасаться к сияющим поверхностям и наслаждаться внутренним трепетом. Левую стену занимали русские художники: кружащий в воздухе демон Врубеля, Григорьев, Репин – потом Пуссен и серия пейзажей Климта.

– А вот здесь графика, – произнесла мадам, указывая дистанционным пультом управления на панель под пейзажами Климта.

Панель с тихим шипением отъехала в сторону, и я увидела стальной контейнер, напоминавший гигантскую старомодную стойку для компакт-дисков. Мадам нажимала на кнопки, перелистывая рисунки – настоящее колесо обозрения рисунков углем и аквафортов, каждый из которых сам по себе являлся шедевром.

Мое приподнятое настроение внезапно улетучилось, и сладость встречи с прекрасным уступила место горечи мартини с икрой. Я была готова взять на себя ответственность и даже испытывала радостное возбуждение перед сложной задачей, но это просто невозможно. Слишком много, слишком хорошо, чтобы быть правдой! Мне нужна команда ассистентов, лестницы, перчатки и еще бог знает какое оборудование. Я бы не осмелилась и пальцем прикоснуться к этим картинам, а уж тем более оценивать их. На что рассчитывал Ермолов? Как владельцу такой коллекции вообще могло прийти в голову воспользоваться услугами частного, никому не известного галерейщика для оценки работ, чья красота внезапно показалась мне насмешкой?

Мадам чинно уселась на диван, скривив накрашенные губы в напряженной, выжидающей усмешке. Будь бесстрашной, Джудит!

– Я так поняла, это работы эпохи Возрождения? – с трудом выдавила я.

– Разумеется. Сюда, пожалуйста!

Я пошла за ней по галерее, повесив голову. Дальняя стена была пустой, что только подчеркивало роскошь прочих сокровищ. Мадам приложила ладонь к скрытой панели, крошечная дверца отъехала в сторону, как будто открывая нам проход в келью средневекового монаха. Зайдя внутрь, я не смогла скрыть удивления: комнатка была точной копией знаменитой studiolo герцога Урбино, полностью обшита панелями с затейливой инкрустацией из разных сортов дерева, где образы тромплей переплетались с портретами известных классических философов эпохи Возрождения. У меня глаза разбегались от всего этого блеска и великолепия. И тут я заметила совсем близко, всего лишь на расстоянии вытянутой руки, два медальона, два сияющих лица, два изящных подбородка, две пары внимательных серых глаз, две светловолосые головы, покрытые тончайшей вуалью, которая, казалось, вот-вот начнет развеваться на ветру. «Благовещение» и «Мадонна с Младенцем»! Они и правда здесь! Картины, которые я проходила в университете, но никогда не видела, мало того – их вряд ли вообще видел кто-либо из ныне живущих! Боттичелли Джеймсона! Теперь я начала понимать, к чему клонит Ермолов.

– Это Боттичелли Джеймсона? Подлинники? – с нескрываемым благоговением в голосе прошептала я.

– Именно так, – отозвалась мадам.

Кажется, она начала потихоньку оттаивать, возможно, мне не стоило судить о ней по первому впечатлению. От такого зрелища не потерял бы дар речи только полный дурак. Я с трудом держалась на ногах. Третья картина, висевшая перед нами, была прикрыта тяжелым бархатным занавесом зеленого цвета. С замирающим сердцем я отдернула занавес и ахнула.

Свою галерею я назвала в честь Артемизии Джентилески – художницы, в которую я влюбилась еще в юности. На долю Артемизии выпало многое: борьба с предрассудками и бедность, изнасилование, но она сделала выбор в пользу смелости и отказалась подчиняться миру, который сначала осквернил ее, а потом выбросил, как ненужную вещь. В 1598 году, когда Артемизия Джентилески была еще маленькой, ее отец и учитель Орацио регулярно кутил в компании своего друга, художника с севера Италии Микеланджело Караваджо. Хулиганы прекрасно проводили время в Риме. Караваджо и его друзья расхаживали павлинами, как нынешние рок-звезды, ввязывались в драки, снимали шлюх, ходили по самым злачным тавернам Рима, придя в возбуждение от вина и свинцовых белил. Караваджо, прозванный архангелом с мечом, в тот год создал полотно безжалостной виртуозности и языческой яркости. На картине, которую художнику заказал его патрон кардинал дель Монте для подношения в дар Фердинандо Медичи из Флоренции, изображена горгона Медуза. Портрет написан на выпуклом щите из тополя и является аллюзией на бронзовый щит, с помощью которого Персею удалось убить горгону, отразив ее взгляд. Если бы герой Овидия посмотрел колдунье прямо в глаза, то тут же обратился бы в камень. Караваджо изобразил чудовище со своим лицом – последнее предсмертное пробуждение Медузы перед тем, как меч Персея отрубил ей голову. Однако Караваджо интуитивно уловил, что изгибы пространства напоминают ворсинки норковой кисти и постоянно находятся в движении и что время ускоряется или замедляется в зависимости от силы притяжения. На щите Медузы вогнутые тени ее головы, увенчанной извивающимися змеями, повторяют изгибы поверхности. Здесь и находится точка пересечения двух измерений, когда буквально на секунду время прекращает свой ход. В том моменте, когда наши глаза встречаются со взглядом Медузы, Караваджо сумел остановить движение Вселенной и запечатлеть момент смерти, провозглашая тем самым, что победил законы искусства. Мы в безопасности, мы можем отвести взгляд, а потом снова посмотреть на это произведение, которое превосходит замысел художника, в избыточно высокомерной форме отражающий браваду автора. Никому не известный ломбардец в потрепанном наряде пытается играть в Бога на куске дерева. Возьми его в руки, говорит художник своему патрону, и сможешь остановить время!

Даже от копии дух захватывало. Если бы я не видела подлинника в галерее Уффици, то решила бы, что передо мной настоящий Караваджо. А вдруг Ермолов?.. Да нет, быть такого не может!