Евгения Михайлова - Ночная радуга

– Эй, – позвал меня Кирилл. – Когда я симулировал тяжелую пневмонию, мне виделись более приятные часы, чем наблюдение за экстазом творца.

– Конечно. – Я вздохнула с облегчением и повернулась к нему. – Я как раз подумала, что общение с чужими людьми даже на бумаге страшно утомляет. Кирилл, ты женат?

– Умеешь ты обидеть. Конечно, нет! – возмутился он. – Ничего серьезнее временных оков напрокат никогда и не было.

– Как сейчас с оковами?

– Все в порядке. Они порыдали и успокоились. Я могу тоже задавать вопросы?

– У меня тяжелые ответы, – предупредила я. – Две беды – вот такое мое приданое. Говорить подробнее нет охоты. Давай сегодня устроим детский праздник по поводу твоего прогула.

– Я именно это и хотел предложить. – Кирилл смотрел на меня серьезно и печально. – Что ты любила в детстве на праздник?

– С детством у меня полная ерунда. Оно было третьей бедой. Не повезло тебе?

– Невероятно повезло, – улыбнулся Кирилл. – Это шанс побыть героем в глазах прекрасной дамы. Победить все беды, утопить ее в сладостях и своей любви. Ты заметила, какое слово я сказал вторым?

– Да, – ответила я просто, ничем не выдав, что мое сердце торопливо забилось.

Есть и слова роковые. Слово «любовь» тревожит сон реальных опасностей. Трагедии налетают на это слово, как мухи на мед.

Праздник, устроенный Кириллом, мы отмечали три дня. В магазин вышли один раз. Потом просто вспоминали все вкусные вещи, в том числе и те, которые никогда не пробовали, и заказывали их по Интернету.

– Как часто заблуждается человечество, – обычно говорил Кирилл. – Считает деликатесом такую дрянь. И ведь так со всем, не только с едой. Ты заметила?

Удивительно: он просто болтал, а я все чаще соглашалась. И мой вечный непримиримый критик в мозгу, который находил в чужих словах только ущербность и изъяны, – он то ли расслабился, то ли спал.

После очередного разговора по телефону с очередным режиссером Кирилл полез в Интернет искать симптомы пневмонии. У него закончились убедительные подробности своего состояния.

– Надо же! – удивился он. – Это, оказывается, воспаление легких.

– А ты думал что? – уточнила я.

– Думал, горло болит.

– Перепутал с ангиной. Ты очень здоровый человек?

– Наверное. Точно не скажу. Как-то не привык, что кого-то интересует, что у меня болит. Значит, не так уж часто болело.

Кирилл очень сдержан в контакте вообще, да и в близости тоже. Мы все время рядом. Я часто ловлю напряженный, горячий взгляд. А руки его неподвижно лежат на столе, на коленях, и только пальцы иногда вздрагивают, как у пианиста, который собирается взять сложный аккорд. И слов страсти и признаний у него нет. У нас их нет. Это лишнее, как кремовая розочка на кусочке черного хлеба, который спасает от голодной смерти. Да, мы оба так понимаем строгую суть нашей встречи. Это хрупкий, уязвимый и до пределов откровенный миг истины. Все кажется бесцветным, безвкусным и фальшивым на ее фоне. Все, что нужно, скажет вздох.

А воспаление есть. Мы смотрим друг на друга воспаленными глазами, мы соприкасаемся воспаленными ладонями. Моя воспаленная грудь тихонько постанывает, а воспаленная кровь горячим компрессом окутывает бедра. Крикнет сейчас кто-то, что в доме пожар, а мы с места сдвинуться не сможем. Мы не валяемся в постели целыми днями. Мы просто сидим за столом, заставленным тарелками со сладостями и лакомствами.

Кирилл вдруг резко поднялся, подошел к окну, долго курил, стоя ко мне спиной. А когда повернулся, проговорил:

– Мне страшно.

И все. И я поняла. Да, наступит момент, когда нам придется разрушить нашу хрустальную крепость. Наше на пять минут общее королевство.

Несомненно, существует связь событий. Иногда следующее событие – расплата, иногда – награда. Судьба бывает издевательской, жестокой. Она всегда на страже памяти. И вот наступило утро, когда Кирилл оторвался от меня. Он по-настоящему грубо, ненасытно, отчаянно целовал меня на прощание в прихожей. В это утро позвонила Зина.

– Здравствуй, Вика. Это Зина, – говорит она всякий раз, как будто не знает, что ее имя уже отразилось при звонке.

Говорит – это немного не то слово. Она скрипит, она вонзается мне в барабанную перепонку, она сразу становится самым раздражающим фактором и помехой дыханию. Это невероятно, но я поддерживаю постоянный контакт с убийцей моего мужа. Я не сумела ее наказать, добиться справедливого возмездия по закону и обрекла себя на казнь. Встречаться и ненавидеть Зину до тех пор, пока мы обе живы.

– Не помешала? – уточняет она.

– Помешала, – отвечаю я. – Но я слушаю. Что тебе нужно?

– Ха, – издает Зина хриплый и натужно веселый смешок. – Что мне может быть нужно?.. Я еле открыла утром глаза, сейчас встала, сделала три шага и упала. Надо было помереть, да не получилось. Благодаря тебе у меня нет ни одной живой души, которой я могла бы позвонить.

– В «Скорую помощь» так же легко позвонить, как мне. И возможностей у них больше.

– Я им не доверяю, – заявляет Зина. – Они всегда говорят, что я здорова, и колют анальгин с димедролом. Меня от этого тошнит. Может, ты приедешь? У меня нет даже крошки хлеба.

– Приеду.

Обсуждать ее крошку хлеба смысла нет. Зина – богатый человек. Но у нее, как у всех очень алчных людей, отсутствует чувство насыщения. Она проводит свои дни, заказывая по Интернету лекарства от выдуманных болезней, готовую еду из ресторанов и вещи из дорогих магазинов. Ей лень себе даже кашу сварить. А потом вдруг наступает момент, когда ее отупевший мозг начинает требовать острых ощущений. Ей нужно вспоминать свои подвиги. Еще в большей степени Зине требуется зрелище моих страданий. Она никогда не видела меня ни в слезах, ни в отчаянии. Потому ей трудно это себе представить. Она должна видеть меня близко. Надеть очки и со страстью маньяка отыскивать на моем лице то, что я скрываю от людей вообще, от нее само собой. Впрочем, именно от нее я ничего не скрываю. Я не прерываю этот контакт, потому что он не исчерпал себя. Потому что у меня нет чувства его завершенности. Когда оно возникнет? Я не уверена, что это в принципе случится. Даже когда Зины не будет в живых, я не смогу изжить, пережить тот день. Я не могу отпустить Артема. Я одеваюсь и еду в гости к его убийце.

– Ты не похудела? – спрашивает меня Зина в прихожей, как заботливая тетушка.

А я уже скована той адской смесью эмоций, которые у меня всегда возникают рядом с Зиной. Я не могу увернуться от ее кислого запаха, от ее уродств, от этой манеры выставлять напоказ все самое мерзкое, как нищий на паперти демонстрирует гниющие язвы. Когда она подходит ко мне слишком близко, мое сознание туманится от отвращения.

В пору замужества Зина была складной, ухоженной, вполне приятной женщиной. Тот случай, когда чувство меры и умение подать себя легко принять за человеческую незаурядность. Они с Артемом были ровесниками. На пятнадцать лет старше меня. Сейчас у Зины нет возраста. У нее нет пола. Она стала олицетворением своего греха. Я смотрю на ее лицо с пергаментной кожей, квадратным подбородком, который стекает волнами на страшную шею. В глаза, которые были когда-то голубыми, а сейчас бесцветные, тусклые и пустые, как осколки бутылок в канаве. Но самое ужасное – это рот Зины. Сухой, вялый, с опущенными мокрыми углами. Он ненасытный, с краями вместо губ, он прячет клубы яда. Я всегда боюсь, что сейчас Зина откроет рот, и меня качнет от запаха болотных испарений.